Таков был бульвар Голливуд. Такова была рейгановская Америка. По улицам ошивались легионы обдолбанных, обоссаных, разглагольствующих перед самими собой моральных уродов. Разница в том — что одним из них был я. Люди косились на меня, я на них, и лица казались не реальнее, чем у Гамби.
Меня ни разу так круто не цепляло. До такого высокого напряжения, что я не мог до себя дотронуться. Всего несколько пронзительных моментов — и экстаз сменила паранойя. Меня шарахнуло паникой — такой оглушительной, каким исступленным был первый приход. Вдруг я ощутил руку на своем плече. Я ощутил человеческое прикосновение. Прошло всего несколько дней, но за все это время я не разговаривал, не вступал в контакт ни с одним живым существом, не считая эпизода, когда я протянул банкноты и убрал в карман покупку, приведшую меня в данное состояние.
Я немедленно остановился, крутанулся назад с криком «Чего?», настолько диким, словно кто-то ткнул в меня чем-то острым.
— Джерри?
— Угу?
— Джерри, у тебя вроде кровь течет…
— Чего?
Я ощупал ладонью лоб. Видимо, я расшиб его тогда об дверь. В первом пылающем расколбасе я даже не почувствовал. Но теперь, на скоростях, с какими бы улетел от взрыва в Хиросиме в стратосферу, меня потянуло вниз.
— Я Тина, — сказала стоящая предо мной немыслимо бодрая светловолосая девушка с косичками и футболке с Брюсом Спрингстином, — Из «Буккера»? Ну, короче, ассистентка Эрика, вспоминаешь? С тобой все в порядке?
— Чего?
Это было просто… не… реально. Не так нереально, как становится под ЛСД. Нереально в ином, более страшном смысле. Будто, хоть ты и стоишь тут, разговариваешь, ходишь, на самом деле ты заперт в просторной, наводящей ужас пещере. И никакой возможности выйти на свободу. Раздираемый непроницаемой оболочкой боли, что по большому счету, неважно, признаешь ли ты факт присутствия другого человека или нет. Они могут стоять рядом, но ты настолько далеко… настолько для тебя невозможно дотянуться или вернуться, что едва их слышишь. И твой собственный голос служит всего-навсего досадным напоминанием о том, как ты далек от всего, в том числе от того, кто ты есть, кем некогда был пять минут, пять дней или пять лет назад.
— Тебе… В смысле, в общем, тебе чем-то помочь? Тебя ограбили?
— Я в норме. Мне надо идти…
— Но у тебя кровь. И голос у тебя, я не знаю, голос у тебя странно звучит…
— Мне надо идти…
Если она коснется меня, я ее убью.
— Джерри, а знаешь, ты мне нравился. Ты нам всем нравился. В смысле, некоторые девчонки считали, что ты, ну, немножко чудной… но в смысле, в смысле, в общем, это, наверно, сложно потерять работу и прочее… В смысле — ой, да ты что, плачешь?
Просто заткнись… Каждый, блядь, волосок на голове болит… Хоть бы сейчас сдохнуть… Заткнись заткнись заткнись…
— Чего?
В эту секунду я посмотрел через ее плечо. Случайно мой взгляд скользнул по двум невинным близняшкам-косичкам в окне за ее спиной, откуда таращился окровавленный монстр с пустыми глазами. Этот сгорбленный полутруп переступал с ноги на ногу, словно ребенок, желающий пописать, или террорист с готовой взорваться бомбой в кармане, которую он не знает куда кинуть.
И собравшись с силами, как никогда в жизни, я выдавил улыбку. Я видел ее в стекле, и она смотрелась болезненно. Льстивая и болезненная, словно у меня во рту растворяется что-то кислое. Но мне было все равно, по другому и быть не могло.
— Тина… Ты Тина, верно? Ум, Тина, теперь мне надо идти… Надо, понимаешь… Мне надо идти, хорошо? Мне надо…
Ее ладошка снова потянулась ко мне. Она взяла меня за руку, и мне захотелось умереть.
— Послушай, Джерри…
На этой ноте меня срубило окончательно. За пять минут я перескочил из сходного с оргазмом экстаза, от которого заходилось сердце, в запредельную опустошенность, настолько свинцово-тяжелую и депрессовую, что я рухнул бы прямо на этом месте, если бы чрезмерная нервозность не вынуждала меня продолжать двигаться.
И тут меня поразило мгновенное удивительное озарение: «Вот какой я есть». Я из тех, при виде кого нормальные люди думают: «больной…» Думают: «обдолбанный». Думают: «Что случилось?» А мне плевать. На все плевать, мне лишь бы доползти обратно до машины, вернуться на Альварадо и накуриться, пока они все не повылетают из моего выебанного мозга.
Этот момент меня напугал. Я увидел нечто, чего мне видеть не хотелось.
В тот же самый день и все последующие я старался как-то замедлить свое падение. Я позвонил своему коллеге из порнушки Ринсу. Он вообще не торчал. Наркотики не присутствовали в его жизни. Когда я изложил ему, что произошло, где я нахожусь, осыпав его разнообразными намеками, ему ничего не оставалось, как позвать меня в свой чердак под автострадой на Санта-Моника в центральной части города и попробовать помочь слезть.
Это, как я уже говорил, составляло мой план. Рине похмыкал и поахал, наконец заявив, что его жена против меня возражать не станет; все-таки мы когда-то дружили. Пусть я даже ни разу не пригласил его к себе. Даже дочку не показал. (Сандра недолюбливала моих товарищей по порно.)
Тринадцать дней я оккупировал угол в одной большой комнате, где обитали Рине с женой Йоруной. Они выдали мне одеяло и пару подушек, придумали ширму, чтобы по мере сил обеспечить мне уединение. Тринадцать дней я не спал. Не двигался. Пытался есть, но мог, и то не всегда, проглотить не больше чашки супа с макаронами, который добрая Йорина приносила мне на тарелке с несколькими солонками.
Они предложили мне валиума. Другое лекарство я принимать не мог. Но одержимый бог знает откуда взявшейся силой воли пополам с мазохизмом я решил, что раз взялся, сделаю все правильно. На хуй бапренекс. На хуй дурацкие транки. Я решил избрать путь Джона Уэйна. Решил пройти до конца и выйти очищенным.
Что, как ни странно, мне удалось. Несмотря на не дающие спать образы Нины, ползущей ко мне, с горящими волосами, из своей охваченной пламенем кроватки. Я тянулся к огнетушителю, а мои руки лопались, как перегретые иглы, или же руки слушались, но вместо огнетушителя я хватал песок или пауков, детали от сломанного будильника… Все зыбко, кроме моего гибнущего в огне ребенка. А мне, беспомощному из-за собственной всепоглощающей наркотической беспомощности, остается только смотреть, как она исчезает, кричит, умирает.
Дело не в наркотиках — вот какой секрет я раскрыл за те бесконечные дни и ночи, слушая, как Рине и Йоруна живут вокруг меня своей жизнью, их телефонные разговоры, их уходы и возвращения, как они строят планы, работают, смеются и ссорятся, как все нормальные люди… Не из-за наркотиков я сюда попал, валяюсь, съежившись под одеялом в чужом углу в доме бывшего друга; сижу на корточках, сумрачно готовясь разменять четвертый десяток, словно страдающая недержанием собака, которую все не любят, но никого она не раздражает настолько, чтобы заморочиться ее убивать.
