Иногда по утрам, когда мы с Китти рассекали по Кэмелбэк или стояли на светофоре на Индиан-скул-роуд, нас окутывало ощущение КАК ХОРОШО… КАК ЗДОРОВО… КАК ЗАМЕЧАТЕЛЬНО КАК ЗАМЕЧАТЕЛЬНО КАК БЛЯДЬ БЛЯДЬ ЗАМЕЧАТЕЛЬНО!!! И нас хватало только, чтобы повернуть в сторону Бродвея, местную наркоточку. Тут мы начинали вопить, слезы выступали на глазах, голова кружилась, мы упрямо сходили с ума. «Мы хотим наркотики! Где наркотики!»
Шанс взять всегда присутствовал смертельным соблазном. За две секунды мы успели бы взять, обдолбиться белым и коксом. Взять химии, найти мотель и с одного укола уйти в сладкое забвение.
Матерь божья, да! Я бы вмазал ее. Выебал бы. Слизывал бы кровь из дырочек на ее руках. Вот до чего дошел. Вот так мы в конце концов воскресным утром и очутились в мотеле, когда ей предполагалось сидеть в церкви, а мне — разгребать в ДП мусорные кучи.
То была самая странная в мире прелюдия. И, несомненно, самая жаркая. Один неверный шаг, и мы бы растянулись пластом.
Но вместо этого мы растянулись на продавленной двуспальной кровати. Не прекращая разговора. Продолжая давить саморазрушительную оболочку. Продолжая разжигать друг в друге безумное желание наркотиков. И мы сумели, благодаря нашей удаче, изворотливости и извращенности, настолько дикой, что она бы съела нас живьем, хотя и спасла нам жизнь, превратить его в физическую похоть.
Желали мы наркотиков. А были у нас только наши тела. И от наших слов жажда разгоралась все жарче, хоть наша плоть, пусть и не совсем, но стремилась удовлетворить ее.
Не могу представить более острого чувства неудовлетворенности. И более сильного афродизиака.
* * *
Я был уже в отеле, когда Китти с ревом прикатила на стоянку. Я наблюдал за ней с балкона. Она резко развернула свой «триумф» и с визгом затормозила. Постояла секунду посреди пустой парковки, не выпуская из рук руль. Эта горячая блондинка в Рэй-Бэнз с отворотами и курносым носиком. Я разглядел, как она облизывала губы. Открыла дверь. Почти вышла, но потом резко захлопнула ее обратно.
Это продолжалось добрых десять минут. Наконец, вскинув обе руки вверх, подняв к небу лицо, она распахнула дверь и выползла из маленького авто. Одетая для посещения церковной службы в белое платье и старомодную соломенную шляпу с длинной розовой лентой сзади. В руках она держала пару белых перчаток. Даже самый консервативный мормон не удержался бы от одобрительного кивка. За исключением этих ее очков «Рэй-Бэнз», картина, казалось, была взята из Нормана Рокуэлла.
Легче было представить, что Летающая Монашка бахается кокаином, чем милая крошка Китти. Что-то в ее платье, в том, как оно на ней сидело, немножко свободно, немножко не по фигуре, заставляло догадаться, что она шила его сама. Догадаться о ее бедности. Неспособности угнаться за модами большого города. Моя любимая пролетарская девочка из маленького городишки, работяга. Изо всех сил старающаяся завязать с иглой, избегающая людей и обманывающая своего парня.
Пара только что вымытых семейных автомобилей подъехала на стоянку в тот момент, как Китти пересекала ее. Каждая изрыгнула лужицу из бабулек, дедулек, мам, пап, сестер и младших детей. Насколько мне удалось рассмотреть, их одежда не сильно отличалась от одежды моей подруги. Одна из пожилых дам, сердечная синеволосая особа аж из «Сентрал Кастинг», бабуля Полиция Нравов сделала шаг в сторону Китти с одобрительной улыбкой на лице.
Китти явно ее не замечала. Еще она заметила меня на верхнем этаже. Она подняла руку и показала в мою сторону кулак. «Слышь, ты, хуй мамин, — заорала она. — Иди в свою комнату и снимай штаны. Я еще не завтракала!»
Я подождал на балконе, чтобы убедиться, что они не побросают своих младенцев и не кинутся ее линчевать. Синеволосая залилась краской всех оттенков. «Мужчины, — услышал я, как объясняет ей Китти. — Если их не ставить на место, живьем сожрут».
Она снова обернулась ко мне и ухнула. Я вернулся в номер мотеля, сгорая от любви.
Едва мы заперлись, опустили шторы и закрылись на цепочку ровно в десять утра, словно наркоманы, которыми, собственно, и являлись, ее показная разухабистость, выплеснувшаяся на стоянке, сменилась отчаянным сожалением. Не снимая своей унылой соломенной шляпы, она бросилась на постель и спрятала лицо в ладонях.
— Не могу поверить, что делаю это!
— Но Китти…
— Знаю, знаю, сама захотела сюда прийти, так да? Моя идея. Но просто я не привыкла шляться по мотелям с незнакомыми мужиками. Я не такая, как ты, ясно? Я эти дела не практикую.
— Послушай…
— И чего? Только не ври, что у тебя в этом ебучем городе нет еще минимум пяти баб.
Я понял, что надо всегда ждать от нее той ярости, прилива ненависти, хлынувшего в тот миг и гаснущего одновременно с появлением, но так никогда к ним и не привык.
Я стоял как вкопанный, видимо внутри настолько же оторопевший, как и снаружи.
Уступая желанию, я шагнул вперед и присел на край рядом с ней. Обнял. Она принадлежала к тому типу сумасшедших, с кем не знаешь, то ли они задушат тебя поцелуями, то ли вскочат и стукнут пепельницей.
— Сними с меня платье, — попросила она, отрывая голову от подушки. Когда я потянулся к ней, она вдруг отпрянула. «Прости, хорошо? Я просто испугалась. Терпеть это не могу. То есть, — она схватила меня, прижалась ко мне поближе. — Я хочу быть с тобой. Только терпеть не могу…. ну, знаешь, как по жизни выходит. Только я… Ох, блядь, как хочется кайфа!»
— Знаю, — ответил я. Я действительно знал. Я сам так долго воздерживался от наркотиков, что их внезапный наплыв сделал желание от них избавиться практически невыносимым. Я подумал: «Смогу ли я любить ее? Смогу я кого-то любить по-настоящему?» Я мысленно произнес «я люблю ее», и уже от одной этой мысли почувствовал себя неловко. О чем я пиздоболю?
Это было волнение. Волнение за живых людей. Просто-напросто ее боль так сильно была сродни моей. Ее кошмары один в один повторяли мои кошмары… Если то была не любовь, то отождествление с ней, и так четко оно обозначилось, как никогда доселе. За исключением случайной клубнички — когда я по большому счету был скорее дополнительной мебелью, чем участником — я никогда не был с женщиной, одуревшей от наркотиков так же, как я. Всегда ширялся один. Мои знакомые пацаны рассказывали, что если бахаться и трахаться одновременно, то можно поверить в Бога. И я был готов поверить этому…
Но все было сложнее.
Для меня и Китти то утро обернулось совершенно противоположным. Находясь на полном воздержании и умирая от отсутствия кайфа, мы утонули друг в друге. Спрятаться было негде. Мы попали в плен собственных ощущений, и ничто не могло их вытеснить или ослабить.
Китти на краю постели свернулась калачиком в моих руках. Она ударила кулаками мои плечи. «Я что-то чувствую, — заплакала она. — Это ужасно… Какого хера на мне это платье? Почему ты меня не раздел?»
— Успокойся, солнышко, ты же что-то мне рассказывала. Не хотелось тебя перебивать, срывая с тебя одежду.
