— Да, — ответил я ей в плечо. Ее красивое плечо пловца. — Для этого и приехал.
— Выебать меня?
— Не только.
— Только выебать, — снова вздохнула она.
— Хорошо, только выебать. Врать не буду. Больше никого нет. Никого во всем мире. Никого нет. Ничего, — в тот момент мне хотелось выгнать боль своим хуем. Забрав ее печаль, я бы избавился и от своей. Так бы смогло получиться. Так должно было получиться.
Не знаю, как долго мы терзали друг друга. Когда я все-таки кончил, чувство было такое, словно у меня из вен хлынула кровь. И на одну минуту, на одну благословенную минуту, я снова почувствовал себя целым. Спазмы прекратились.
Пока, словно волны адского прилива, они не возникли снова. Боль вернулась. Сначала в коленях, в шее, потом обожгло язык и скрутило в животе. Потом снова гукнуло в черепе, в глазных впадинах заскребло ржавой ложкой, непонятная мерзотная и грязная музыка, от которой захотелось смыть мозги в сортир, окунула мою бесполезную, трясущуюся башку в ведро с соляной кислотой, ядовитым бульоном. Пока кипящая боль выходила из меня, плоть и ощущения сгорели начисто. Я мог разглядеть ухмылку черепа в шипящей токсичной луже…
На какое-то время я отключился и, задыхаясь, пришел в себя.
Китти спала подо мной. Никакая, как разбитая тачка. Не осталось ничего, кроме вращающихся шин и дыма. Я походил часок. Постарался посмотреть ее раздолбанный черно-белый телевизор. Но люди и там были похожи. Ничего не помогало. Абсолютно ничего.
Только в три часа утра — я это помню, потому что позвонил в службу точного времени и стал умолять записанную на магнитофон тетку спасти мне жизнь — в три утра я разбудил ее снова. И хотя она стала удивлять, спрашивать, в чем дело, я был готов к бою. Через пять минут она попросила меня не останавливаться, и все опять стало хорошо.
Так продолжалось всю ночь. Не знаю, сколько раз. Может, пять. Может, шесть. После первых двух трахов я спускал через пару минут. По-моему, больше трех ни разу не продержался. На героине все происходит не так. Секс в процессе спрыгивания существует как своего рода измененное сексуальное желание на приходе. Чтобы встал, как обычно нужен Вернер фон Браун, но если все же получилось, провести нормальный перепихон не получается, и спускаешь почти сразу, как только… Я начинал двигаться, чувствовал засасывающий поцелуй фрикций, сочное сжатие, и мгновенно выстреливал граммулечкой спермы — сущий мизер — и скатывался с нее на сырую груду одеял.
Я вел себя эгоистично. Я был полумертвый. Но это было неважно. Я трахался, пока хватало сил двигаться. Пока она не засыпала снова. Пока член, обвисавший внутри нее, не отвердевал снова и не начинал болеть. Но ничего. Лучше такая боль, не похожая на наркотическую абстиненцию. Все равно что гасить босой ногой окурок, чтобы забыть про нож в сердце.
К пяти утра Китти вообще перестала двигаться. Я ебал покойницу. Пялил труп. Мне было наплевать. Главное — фрикции. Облегчение. Бегство от боли, которое не даст мне… Мне было противно над этим размышлять. Я должен был не останавливаться и продолжать, заебаться до изнеможения, когда бессилен синдром отнятия, бессильны костлявые пальцы опиатового монстра, бессильна голодная пасть внутри меня.
К шести утра я был одинаково близок к смерти и готовый вмазать. И ничего другого мне не хотелось.
Китти с утра позвонила на работу и сказалась больной. Осталась дома и позволила мне пользоваться собой. Помню, два или три раза она начинала плакать. Но плача, она обнимала меня, подмахивала мне бедрами и била кулаками. Не представляю более уродливого акта. И не представлял, что можно остановиться. Мне было необходимо гнать дальше. Едва я останавливался, возвращалась ломка.
Солнце жгло шлакобетонные стены дома Китти. Смертоносные лучи Феникса. Кондиционера у нее не было. Весь день мы истекали влагой, два мертвых тела, выброшенные на берег гнить. Квартира пропахла потом и пиздятиной. Даже ее пес, старый эрдельтерьер по кличке Лефти, отполз к входной двери, стараясь держаться от нас насколько можно дальше. Китти дважды принимала душ, я воздержался. Словно мои собственные испарения способны отгонять боль, стать заслоном между мной и демонами ломки, стремящимися прорваться мне под кожу.
Где-то днем я дополз до ванной, закрыл дверь, включил душ, но встать под него не смог. Я старался, чтобы она не распознала мое истинное состояние: если она почувствует, что я боюсь воды, она догадается. Джанки не выносят прикосновение воды. И я стал притворяться. Обтер свое еще живое тело мокрыми полотенцами. Я встал на ноги первый раз, и меня надолго расколбасило. Я вцепился в вешалку для полотенцев, надеясь, что это состояние продлится вечно. Стискивая зубы, я задержал дыхание и попробовал превратить этот случайный подарок судьбы в полное забвение, но не вышло. Ни хуя не вышло.
После своего псевдодуша я прошелся холодной мокрой тряпкой по самым отвратительным частям своей анатомии — то есть везде — и вылез наружу, чувствуя себя чуть-чуть менее отвратно. Когда я упал обратно, Китти странно на меня посмотрела. Я постарался ей улыбнуться.
— Ты что?
— Ты, блядь, душ забыл выключить… — она встала выключать его сама, слегка наклоняясь влево.
Китти вернулась, поглаживая ладонью свой гладкий живот. Настоящее спортивное телосложение. Работа с уцененными спортивными автомобилями, возня целыми днями с запчастями и аккумуляторами держали ее в форме, как тренировки для Олимпиады. Даже когда она спала, на ее прессе можно было отбивать барабанную дробь.
Она улыбнулась мне непонятной полуулыбкой:
— Да, видно, соскучился. Даже ходить не могу…
— Ну да… — неожиданно от разговора меня затошнило, но признаваться в этом мне не хотелось. Трудно объяснить посткоитальную рвоту. Тоже мне романтика… Но от одного движения влево или вправо, я бы такое выдал. А облеваться мне уж совсем никак не хотелось. Я и так, не успев приехать, наделал достаточно гадостей. Отправляясь в ванну, мне всякий раз приходилось включать краны, чтоб она не услышала, как мне скручивает кишки.
На следующий день Китти пришлось идти на работу. Я воспользовался ее отсутствием, чтобы посидеть на корточках в темной спальне, дрожа под одеялами, и подрочить. Член уже превратился в ошметок вяленой говядины, но ничего другого не оставалось. Когда она вернулась, я снова кинулся на нее.
Не знаю, как мне удалось через все это пройти, но все-таки удалось. Целыми днями и неделями я околачивал груши, отвлекаясь только на еду, телевизор и основные отправления организма. Наконец, меня все достало. Кроме Нины, у меня не было причин оставаться в Голливуде. Кроме Китти — причин оставаться в Фениксе. По большому счету, меня нигде ничто не держало. Делать было нечего. Даже воздух, которым я дышал, поступал внутрь чистым, а выходил отравленным.
Китти потащила меня в группы поддержки, куда ходила сама. Я не возражал, я отчаялся и стыдился своего отчаяния. Спрашивая себя, чем бы мне заняться, когда встреча закончится. У всех остальных была работа, семья. Я застрял где-то между «когда-то» и «никогда», расклеившийся и немытый.
