Первой мыслью Стенхэма было: я не должен позволять Моссу подобного рода выходки. Выдержав паузу, он громко спросил:
— Где сейчас месье Мосс?
— У себя в комнате. Номер четырнадцатый.
— Номер я знаю, — сказал Стенхэм. — Вы не спуститесь к нему передать мой ответ?
— Разумеется. Сказать, что вы придете?
— Хорошо, только на минутку, — вздохнул Стенхэм.
Конечно, этого портье не передаст — просто скажет Моссу, что мусью Стонам придет, и исчезнет.
— Ouakha
[10]
, — произнес с поклоном портье и закрыл за собой дверь. Стоя перед зеркальной дверцей шкафа, Стенхэм снова повязал галстук. Впервые Мосс отправлял к нему посыльного в столь поздний час, и Стенхэм гадал, что могло заставить англичанина отступить от строгого кодекса приличий. Он взглянул на часы: двадцать минут второго. Скорее всего, Мосс начнет с цветистых извинений за то, что помешал его работе, даже если сам в это не верил: Стенхэм старательно создавал у своих знакомых впечатление, что работает от зари до зари. Это обеспечивало ему уединение; кроме того, если день выдавался непогожий, он ложился рано и дописывал лишнюю страничку романа, еще далекого от завершения. Дождь и ветер, бушевавшие в темноте за окном, обычно будоражили его, помогая преодолевать усталость. Сегодня, так или иначе, он все равно не стал бы работать: было уже слишком поздно. День в Фесе начинался задолго до зари, и Стенхэму доставляла глубокое беспокойство мысль о том, что ему не удастся уснуть до того, как ранний призыв к молитве вызовет громогласную петушиную перекличку, которая мало-помалу охватит весь город и не стихнет до самого рассвета. Если ему не удастся поймать сон, прежде чем раздастся пение муэдзинов, с надеждой уснуть придется окончательно распроститься. В это время года они начинали около половины четвертого.
Стенхэм взглянул на лежащие на столе отпечатанные страницы, поставил на них массивную фарфоровую пепельницу и повернулся, чтобы идти. Затем, еще раз подумав, переложил рукопись в ящик. Подойдя к двери, он бросил беглый тоскливый взгляд на кровать и, выйдя в коридор, запер дверь за собой. К ключу был прицеплен тяжелый никелированный брелок, лежавший в кармане, точно ледышка. Из узкого проема башенной лестницы тянуло сильным сквозняком. Стенхэм старался спускаться как можно тише (хотя потревожить было некого), пересек полутемный холл и вышел на террасу. Падавший из вестибюля свет растекался по влажному мозаичному полу. Редкий дождь прекратился, дул легкий ветерок. В нижнем саду стояла полная тьма; идя вдоль тонкой кованой решетки, окружавшей пруд султана, Стенхэм добрался до внутреннего дворика, где порой, в погожие дни, они с Моссом обедали. Фонари над высокой дверью четырнадцатого номера не были погашены, тонкие полоски света падали сквозь щели закрытых ставен. Стенхэм постучал, спугнув какую-то зверушку — крысу или, может быть, хорька, — и она пустилась наутек, шурша травой и опавшими листьями. Мужчину, который открыл дверь и, отступив в сторону, застыл, пропуская Стенхэма, он никогда раньше не видел.
Мосс стоял посреди комнаты, прямо под большой люстрой, и нервно поглаживал усы, глаза глядели испуганно. Единственное чувство, в котором Стенхэм сейчас отдавал себе отчет, было искреннее желание оставаться там, где он был несколько секунд назад — в темноте, за дверьми номера.
— Добрый вечер, — обратился он к Моссу небрежно добродушным тоном, не обращая внимания на стоявшего рядом мужчину. Но напряженное выражение не покидало лицо Мосса.
— Будьте так любезны, Джон, проходите, — сухо произнес он. — Я должен вам кое-что сообщить.
КНИГА ПЕРВАЯ. УЧИТЕЛЬ МУДРОСТИ
Я поняла, что мир — это огромная пустота, которая зиждется на пустоте…
Вот почему они назвали меня учителем мудрости. Увы! Ведомо ли хоть кому-нибудь, что такое мудрость?
Песнь совы. «Тысяча и одна ночь»
Глава первая
Весеннее солнце пригревало сад. Скоро оно скроется за высокими зарослями тростника, окаймлявшими шоссе, потому что было уже за полдень. Амар лежал под старым фиговым деревом, невидимый в высокой траве, все еще влажной от ночной росы. Он сравнивал свою жизнь с тем, как жили его друзья, и думал о том, что уж его-то жизнь точно самая незавидная. Он знал, что это греховные мысли: человеку не дозволено рассуждать подобным образом, и Амар никогда не высказал бы вслух неутешительный вывод, к которому пришел, даже несмотря на то, что он облекся в слова у него в уме.
Окружавшие его деревья, кустарник, трава и небо у него над головой — все в мире пребывало на своем надлежащем месте. Однако с того момента, как он испытал великое разочарование в своей короткой судьбе, ко всему примешался горький вкус неудовлетворенности. Мир был прекрасен со всеми своими живыми тварями, рыщущими по земле и парящими в поднебесье, с цветами и плодами, которыми Аллах великодушно одарил человека, но в глубине души Амар чувствовал, что на самом деле все это принадлежит ему, что только он один имеет на все это право. Именно те, другие люди всегда делали его жизнь несчастливой. Лениво привалившись к стволу дерева, он осторожно обрывал один за другим лепестки розы, которую сорвал полчаса назад в саду. Времени на то, чтобы решить, что делать дальше, у него уже почти не осталось.
Если он собирался бежать, то надо было делать это как можно скорее. Но Амар уже понял, что Аллах не собирается открыть, что ему суждено. Ему предстояло самому узнать об этом, совершая то, что было предначертано. Все будет идти своим чередом. Когда длинные тени побегут по земле, он встанет и выйдет на шоссе, потому что сумерки приманивают злых духов, таящихся в деревьях. А когда он окажется на дороге, у него уже не будет иного выбора, кроме как идти домой. Ничего не оставалось: он вернется домой, и отец снова изобьет его. И вовсе не страх перед болью удерживал Амара от того, чтобы пойти прямо сейчас и все поскорее кончилось. Сама по себе боль была ничто, пустяк, она могла даже доставить радость, если ему удастся выдержать порку, ни разу не вскрикнув, потому что его враждебное молчание в каком-то смысле означало победу над отцом. После этого Амару всегда казалось, что он стал сильнее и лучше готов к очередному испытанию. Но внутри все равно оставался горький осадок, нечто, заставлявшее его чувствовать себя еще более покинутым и одиноким. Так что вовсе не боязнь боли и не страх одиночества удерживали его в саду, невыносимой была мысль о том, что он ни в чем не виноват, а его унизят, обойдясь как с виновным. Больше всего его пугало собственное бессилие перед лицом несправедливости.
Теплый ветерок, дувший над холмами и долинами со стороны Джебель Залагха, прокрался между стеблями тростника в сад и всколыхнул гладкие плоские листья над головой Амара. Порыв его ласково, словно заигрывая, коснулся затылка юноши, и быстрая дрожь пробежала по всему его телу. Сжав зубами лепесток розы, он растер его во влажную кашицу. Амар знал, что кроме него здесь никого нет и вряд ли кто сюда заглянет. Сторож видел, как он прошел, и ничего не сказал. В некоторых садах попадались и такие, которые гоняли ребятню, мальчишки знали их всех. Этот сад считался «хорошим», потому что сторож никому и слова не говорил, разве что прикрикнет на собаку, чтобы не лаяла на чужих. Сейчас старик спустился в нижнюю часть владения, к реке. Если не считать грохота грузовиков, проезжавших по шоссе и невидимых из-за тростника, в этом уголке сада царила полная тишина. Поскольку Амару даже представить было жутковато, что может твориться в таком месте, когда стемнеет, он поскорее сунул ноги в сандалии, встал, встряхнул и внимательно оглядел свою джеллабу, потому что она принадлежала его брату и он терпеть не мог носить ее; наконец, перекинув ее через плечо, проскользнул в ту же щель в густых зарослях тростника, через которую забрался сюда.
