— А, ну ладно, придется мне ловить такси до Гранби-стрит, сама найду.
В результате у нас не остается выбора, кроме как волочь Сина в город, а его это не обрадует, но что надо сделает, и тогда она начнет уламывать нас сделать дорожку:
— Ой, пожалуйста, Джеми, всего одну малюсенькую? Она тебя починит.
И я уступаю, только чтоб она заткнулась, но что такое «всего одну», с ней тем более? Вот поэтому-то я и стараюсь как могу, не употреблять это дело в такие дни, а то ж следующее, что помнишь, это десять часов на следующее утро, и мы сидим у Милли на кухне, несем полную хренотень, и стоит мне начать подрываться, она опять:
— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! Всего еще одну. На посошок.
А потом времени три часа дня, я топаю до автобусной остановки, а то ж такси, про которое она клялась страшными клятвами, что вызвала, так и не материализовалось, а на душе у меня мертвым грузом висит, что в звуковой почте сотня сообщений от сердитой Энн Мэри, которой я испоганил день/выходные/жизнь, и я клянусь жизнью нашего маленького, что больше не притронусь к кокосу. Ни за что. Просто ниибацца чудо, что наш Билли еще живой.
Милли
Тощая официантка ведет нас к столику. У нее симпатичное личико и хорошая фигура, но руки и линия подбородка покрыты пушком каштанового оттенка. Настоящий друг ей бы об этом сообщил — это же уродство, иначе не скажешь. Плохо вот так вот выглядеть — особенно в подобном месте. Она сажает нас у окна, которое выходит прямо на Хоуп-стрит, кровоточащее сердце квартала красных фонарей. Предпринимаю неуклюжую попытку перенести нас за столик ближе к центру, но резкий тычок под ребро вынуждает меня к молчанию.
— Лучший вид в этом месте тут, — говорит Джеми, когда мы наконец-то уселись — Чем занимаешься?
Я сконфуженно пожимаю плечами, глядя в кажущуюся потускневшей черноту улицы, где расползаются включенные на всю мощность фонари, выдувающие облако волнения и страха в и без них перепуганную ночь. Искривленный силуэт, спотыкаясь, пробредает мимо окна, на секунду остановившись бросить взгляд на нас. Просто фигура без лица. Это может быть она. Это может быть кто угодно. Я отворачиваюсь к Джеми, который усиленно ест меня глазами, глотая ледяные остатки моего «Джека Дэниэлса». Я ставлю стакан на стол движением, более резким, чем рассчитывала, и взгляд Джеми мечется в разные стороны. Он выдавливает неуверенную улыбку парочке, чье внимание мы привлекли.
— Остынь, ради бога — сегодня пятница, — говорю я.
Он раскрывает рот в инстинктивном протесте, но материализуется официантка и вручает ему меню. Свое я кладу на стол, складываю руки и опускаю голову. Слова плывут передо мной, значит, глаза у меня пьянее, чем голова. Но не настолько еще пьяные, чтобы пропустить, как эта волосатая кисть пикирует вниз и подхватывает пустой стакан. Еле сдерживаюсь, чтобы не уцепиться за нее и не спросить, знает ли она об этом фундаментальном дефекте. И насколько легко лечение лазером уничтожит недостаток навсегда, и это преобразит ее из неебабельной симпатичной дамы в ебабельную красавицу. Я помогу ей, так и быть. Я возьму ее за запястье, когда дважды осушу свой стакан. Возможно, я так и сделаю. Попозже.
От одной мысли о еде у меня сжимается в животике. Я пропускаю аперитив и выбираю просто идиотский сырный салат. Джеми заказывает два аперитива и стейк с жареной картошкой. Он застенчиво мучается с картой вин, потом останавливается на бутылке «Poppy Fume» — мое любимое. Для него это дороговато, но у меня не хватает духу сказать ему, что мне все равно, чего пить. С этого момента все на вкус одинаково. Заказываю еще один «Джек Дэниэлс». Шерстистая официантка семенит прочь, а Джеми одаривает меня неодобрительным взглядом. Мне хочется четвертый.
— И зачем это?
Он сует стакан с водой мне под нос, который я отпихиваю.
— Это, — говорит он сквозь поджатые губы.
Я закуриваю сигарету и делаю безнадежное лицо, типа измученное хорошими мужиками, которые женаты на базарных бабах.
— Э, хорош смотреть на нас от так от. Ты придумала идти сюда ужинать. А сама заказываешь себе тарелку кроличьей еды и виски, причем столько, что его хватит, чтоб толпу бомжей нажрать.
Я приподнимаю бровь — мое святое искусство поддразнивать Джеми, когда он пытается воздействовать на меня словами.
— Нажрать!
Я драматично закатываю глаза и шаловливо подмигиваю малолеточке, сидящей напротив вместе со своими родителями. Та опускает голову и неудобно ерзает на своем месте. Джеми теперь хмурится — или, может быть, он улыбается. Его лицо то вплывает в фокус, то выплывает из него. Я люблю его лицо. Оно смелое и элегическое. Оно видело историю. Когда он говорит, оно танцует.
— Уймись, Милли, дружок. А то твоими стараниями нас отсюда попрут.
— Она на это напрашивается.
— Она маленькая. И она пришла с мамой и папой.
— Все равно напрашивается.
— Напомню тебе твои слова, когда у самой будет дочка и заметишь, что какая-то жирная старая извращенка жадно на нее вылупилась.
— Как-то не получается представить себя в роли матери. Старая жирная извращенка — пожалуй, мать — нет.
— Ооооййй, посмотрю! Энн Мэри, слово в слово, то же самое говорила! Не в смысле старой извращенки, обрати внимание. Просто у нее как бы не было материнских инстинктов и все такое. А теперь погляди на нее!
Ох, Господи! Неправильный ход, Джеми, дорогой. Как раз когда думаешь, что кого-то знаешь, человек такое отчебучит, что ты в шоке. Как он вообще мог так даже думать? Как он мог попробовать хоть отдаленно меня сопоставить с этой загорелой стервой?
— Тока посмотри на нее, дитенок! Не в состоянии даже пройти мимо колясочки и не поднять рев, еще какой!
Его лицо сосредотачивается, на нем одна сплошная любовь. Мне делается нехорошо.
— Да, но у нас с Энн Мэри ничего общего. Нас разделяют целые миры.
— Ооооййй, неа — вы разные не в этом смысле! — говорит он, его голос дрогнул в попытке защититься.
— О да, разные. И главная разница в том, что когда я вижу мамашу с карапузом, первая мысль, какая мелькает у меня в голове, это насколько легче мой кулак пролезет в нее, после того как у нее там все растянуло от родов.
— Ойййфу-уу! Теперь из-за тебя останусь голодным.
— Хорош меня воспитывать, Джеми Кили. Прежде всего, такие мысли возникли у меня в голове в том числе и благодаря тебе. Я была примерной католической девочкой до того, как познакомилась с тобой и твоим Билли. Именно вы, ребята, и превратили меня в извращенку! Дали мне посмотреть «Скотный двор», когда мне сколько было, а? Четырнадцать — вот сколько! Что равносильно растлению малолетних, а то нет?
Я прикалываюсь над ним. А он над этим грузится, наивный, как дитя малое.
— Я в том смысле, разве ты не предвидел, каким образом такая открытая демонстрация брутальной грязи повлияет на неискушенную и впечатлительную душу?
