Присутствие Ольги не было для мужчин выстрелом в спину, и это Ольга знала даже лучше, чем мужчины. Она знала, что ни один мужчина не ограбит для нее даже аптеки. (Даже привычному грабителю аптек не придет в голову подобная глупость.) Она знала, что мужчины, приходившие в банк, где она работала, с вожделением смотрели только на ее руки, на эти маленькие, быстрые и унизанные перстнями руки, считавшие банкноты. И она знала, что они с вожделением смотрят на ее руки не из-за самих рук, не из-за колец с изумительными очертаниями, не из-за длинных накрашенных ногтей цвета бурного моря или кобальтовой ночи, а просто потому, что это были руки, считавшие банкноты: ведь руки, занятые этой работой, нельзя потерять из виду — они нас притягивают. По этой причине и, может быть, по многим другим Ольга превратила ношение белья в своего рода философскую систему: ни один мужчина, которого ей удавалось затащить в свою платоническую пещеру, не выходил оттуда, обманувшись внешностью. (Может быть, идеей, но не внешностью.) Дело в том, что роскошной женщине достаточно быстро раздеться и лечь навзничь, широко раздвинув ноги, в ожидании ритуала благодарности и поклонения, который некий ошарашенный тип будет справлять перед ней, с глазами, вылезающими из орбит. (Потому что на них, роскошных, словно бы надето белье даже тогда, когда они снимают белье, не знаю, понятно ли я изъясняюсь…) Ольга отлично знала, что не может остаться полностью голой перед мужчиной более чем на четверть часа, не погубив все дело. И поэтому Ольга была исключительной и, на свой скромный лад, чарующей, ведь ее чувство театральности заключалось не только в том, что она понимала ценность белья и причудливых костюмов, но также в том, что она придавала значение особым маленьким деталям: тщательные депиляции, трудоемкий маникюр (ее ногти — чешуйки), сложная процедура подбора духов, находки со светом, находки с запахами, медленная церемония нанесения макияжа — до тех пор, пока не будет повержен образ, безжалостно отраженный в зеркале… В общем, Ольга была ремесленницей сексуальности, потому что артисткой в собственном смысле она не была, как ни прискорбно это говорить, — но цех ремесленниц сексуальности всегда был в большом почете: ведь их воодушевление коренится не в удовольствии, а в отчаянии.
Если б Йери страдала половиной комплексов, которыми страдала Ольга, и сражалась бы с ними своим собственным оружием, она была бы почти совершенной женщиной, но она была уверена в том, что ее толстая элегантная задница не нуждается ни в каком оформлении; в этом она коренным образом ошибалась, а я не мог вывести ее из ее заблуждения:
— Вот что я тебе купил, Йери, — и я показывал ей боди, почти идентичное с тем, что носила Ольга, и которое очень нравилось мне.
— Да, замечательно, — говорила Йери и бросала боди на стул или в шкаф, увеличивая в размерах пирамиду сваленной в кучу одежды, и забывала о боди навсегда, и появлялась в спальне в своих трусах цвета тела куклы.
— Смотри, что я принес тебе, Йери, — и в моих руках позвякивали блестящие наручники.
— Что ты намерен с ними делать, Йереми? Играть в охотников за головами? Из вестернов?
(Охотники за головами из вестернов? Неплохая идея: безжалостное преследование.) Какое-то время дети Йери бегали, скованные наручниками, каждый — за одно запястье, и играли в то, что убивают невидимых полицейских пальцем.
— Йери, посмотри, какой парик, — показывал я ей, проходя мимо витрины магазина париков, и она рассеянно говорила:
— Голубой, да? — И ей даже в голову не приходила возможность однажды ночью поразить меня этим париком, ведь она не умела трактовать мои слова, как нужно, — как безнадежную мольбу.
И так далее, и так далее. (Бывают события такого рода, как видите, для которых нет лекарства, потому что душа способна понять только то, что знает заранее, если позволите применить платонические параметры к белью.)
Итак, я уже рассказал о Йери и о других, более абстрактных вещах. Считаю, это было моим долгом. Но теперь пора мне рассказать о себе, о Хупе Вергаре и о других друзьях. В общем, как говорится, о самой жизни… Так что, вперед. (Без промедлений.)
2
Друзья Йереми, или Ловушки зрелого возраста
При нормальных обстоятельствах Хуп Вергара обычно ходит под кокаином или экстази, без разницы, или и того и другого одновременно; Мутис, молчаливый латинист, привык употреблять спид; Бласко, проклятый поэт, много пьет — быть может, слишком много, — но ему весьма нравится трипи, потому что он его уносит — по его словам — в психоделические области поиэсиса (или что-то вроде), — и каждый раз, когда есть возможность, он принимает дозу, — если нет возможности, он принимает экстази, спид и все, что есть под рукой, или курит травку; я курю травку. (Хотя часто мне приходится прибегать к другим веществам, само собой разумеется.) (Потому что все дело в соответствии и контексте.) (А гашиш фатален для ночного бдения.)
Как видно, каждый из нас обладает отличной от других и очень ярко выраженной психотропной личностью, персональным ключом для того, чтоб открыть комнату чудес. (Ну, кроме Бласко, он достаточно эклектичен.) (Хотя в действительности все мы эклектичны: в наибольшем количестве случаев мы соглашаемся глотать все, что на данный момент имеется, без глубинных размышлений, потому что наркотики, как вы знаете, всегда отчасти являются экстренным ресурсом.)
Многие люди убеждены в трех вещах: что все мы, полицейские, — политоксикоманы, что в комиссариатах наркотики циркулируют беспрепятственно, бесплатно, как дождь, и что нам, полицейским-политоксикоманам, стоит только протянуть грязную руку и выбрать те, что лучше соответствуют нашему характеру и непомерным запросам. Но нет, нас, полицейских-наркоманов, мало, а наркотики — насколько я знаю — циркулируют по комиссариатам с достаточно большим количеством препятствий, хотя и циркулируют, что логично, потому что почти всегда можно добыть щепотку из изъятой партии (особенно из маленькой, каким бы странным это ни показалось), и мне довольно часто удается достать — посредством мелкого обмена, который к делу не относится, — хороший гашиш, и немного марихуаны, и иногда — немного кокаина, и кое-какие колеса, а иной раз — немного кислоты, — и я делю эти маленькие трофеи с друзьями, в зависимости от предпочтений каждого, а еще в зависимости оттого, как изданный момент распределяются мои симпатии, потому что друзья — это как ценные бумаги на бирже: они поднимаются, опускаются, иногда обесцениваются.
Гашиш — единственный наркотик, который мне на самом деле нравится, хотя в необычных ситуациях я принимаю что-нибудь другое без особых раздумий, как я уже сказал, потому что в этом вопросе тоже не стоит вдаваться в непоправимую щепетильность: если у тебя есть рот, открывай его. (Ведь в конечном счете все дело в том, чтобы создать некое подобие орфической шайки, собратьев луны шабашей — сидячую и бродячую компанию, с сердцем, превратившимся в планету, гноящуюся горьким медом.)
Тем не менее позвольте признаться вам, что от спида (в сущности, вульгарного амфетамина) я чувствую себя бессонным и нервным часовым реальности, таращащим глаза во все стороны, как будто я что-то потерял, и меня раздражает тот факт, что я это потерял, но еще больше раздражает необходимость это искать, и как будто одновременно мне на все наплевать, — несовершенная смесь спокойствия и судорожности. (Я никогда не мог объяснить себе, как Мутису удается увлекаться спидом и одновременно оставаться таким молчаливым… Но, в конце концов, каждый человек — неограниченный владыка своего тела и загадочных линий, начертанных внутри него.) Кроме того, с амфетамином у меня произошла одна история… Я расскажу ее вам: в шестнадцать лет у меня в голове образовалась некоторого рода трагическая путаница, и я начал постоянно думать о самоубийстве (именно то, что называется постоянно: днем и ночью), как будто смерть решила вести себя со мной также, как бродячий продавец пылесосов с мягко-характерным клиентом. Я поднимался, думая о смерти, и ложился спать, думая о смерти. (Йереми Танатос
[19]
, можно сказать: юноша, соблазненный старухой с косой, поцелованный старухой, с невинностью, вылизанной старухой. Смерть, с ее холодными трусами…) Так вот, моя мать принимала препарат на основе амфетамина (не могу точно сказать какой; полагаю, метанфетамин) в качестве средства, снижающего аппетит, потому что у нее возникла проблема лишнего веса, сопровождаемая артрозом, и в результате лечения она целыми днями носилась по дому, как ракета, натирая все вокруг, что только можно было натереть, невольная чистильщица домашнего космоса: стены, мебель, двери, ставни и фарфоровую утку, стоявшую на прикроватном столике, как тотем. (Совершенно обдолбанная.) Так продолжалось на протяжении двух или трех лет, пожалуй, самых счастливых в ее жизни, потому что счастье имеет огромную связь с движением, по крайней мере в западной культуре.
