— Да, шампунь и шампиньоны. Сколько?
И Элена говорила мне цифру, а затем я протягивал ей несколько монет, она возвращала мне другие вместе с чеком механическим движением, и подушечки ее пальцев на мгновение касались моей ладони, и магические фразы порхали, неуловимые, вокруг нее, словно мешанина из букв, словно картонная азбука, рассыпавшаяся по камере невесомости. (Однажды я пришел в супермаркет, а Элены там не было. И на следующий день тоже. И на следующий тоже. И я сказал себе: «Все непоправимо течет в жопу».) (Потому что это правда, что все течет.) (В жопу.) (Это точное направление, которое принимают все вещи.) (Хотя в следующем месяце Элена вернулась.) (Не знаю откуда: из Аида, из жопы…) (Я этого не знаю.) (Но она вернулась.)
Вследствие внезапного бегства Того, Кто Был Ледяной Павильон потерял свою звезду, так что его программы потекли по обычному руслу: поэты, богатые на рифмы, местные историки, профессора на пенсии с тоской по кафедре, жаждущие открыть массам свои теории о падении тартесской цивилизации или об эзотерических загадках пирамид, потасканные уфологи и так далее.
Последний раз я присутствовал на культурном мероприятии в Павильоне в связи с номером, который показывал ясновидящий — Раффо. В афише публику просили принести с собой фотографии, индивидуальные, а не групповые, живых или мертвых людей, потому что один из талантов этого человека состоял в способности угадать, бродит ли изображенный на фотографии по этому миру или по иному, всего лишь проведя пальцем по оборотной стороне фотографии. Присутствующих было человек пятнадцать, и почти все принесли с собой фотографии, и во всех случаях он попал в точку, хотя фокус этот строился, можно сказать, ни на чем, потому что, прежде чем потрогать фотографию и вынести свой вердикт, Раффо завязывал себе глаза и просил владельца фотографии, чтоб он показал публике плакат, на котором было написано «ДА» или «НЕТ», в зависимости от того, шла речь о живом или мертвеце соответственно, и Раффо говорил то, что соответствовало действительности. (Я принес три фотографии: Анны Фрай, моего отца и свою собственную.) (И во всех трех случаях он попал, как я уже сказал.) Когда все это закончилось, Хуп пошел поговорить с Раффо, потому что мой друг не упускает случая пообщаться со знаменитостями, будь они даже из сомнительной категории.
— Старина Йереми — тоже ясновидящий.
И Раффо посмотрел мне в глаза, в течение двух или трех секунд, в течение которых я выдержал его взгляд, и сказал сухо:
— Нет, — и продолжал беседовать то с тем, то с другим, пользуясь своим звездным часом.
(— Старина Раффо видит тебя насквозь, старина.)
(— Но старина Раффо — это не старина Бог, старина Хуп.) (И существуют маленькие невидимые способности, а я являюсь обладателем маленькой и смутной способности.)
Это был последний раз, когда я ходил в Ледяной Павильон с культурной целью, как я вам уже говорил, и не только потому, что мой интерес к болтунам шел на убыль, но и потому, что после ухода Того, Кто Был и задержания Кинки Молекула остался единственным вирусом, заражающим мои мысли, а нужно лечить мысли от присутствия в них инородных проныр, потому что такие вирусы в конце концов оседают в сознании, и там окапываются, и вгоняют тебя в гроб. Заведение продолжает функционировать, и туда приходят ораторы разного рода, чтобы на свой лад забавляться в искусствах и науках, но публики становится все меньше и меньше — так мне сказал Хуп, — так что Молекула, чтобы не потерять уровень жизни, решил однажды открыть там ночной бар, тихой сапой, само собой разумеется, впрочем, в рукаве у него было припрятано одно оправдание: он представил всем этот бар как место отдыха и развлечения для исключительного пользования членов культурной ассоциации, без стремления к наживе, кроме того, субсидируемое самим муниципалитетом. Молекула пригласил туда оркестр, наполнил холодильники и встал сложа руки в ожидании клиентов, в тени бюста Ленина, уже неузнаваемого, — не только из-за шляпы, надетой на него Молекулой, но еще и из-за солнечных очков с золотыми дужками, которые на фоне зелени бронзы придавали ему вид ямайского наркоторговца, или кого-то вроде. Первыми клиентами, само собой, были мы четверо, те же, что и всегда, потому что Хуп уговорил нас пойти выпить по стаканчику, прежде чем двинуться обычным маршрутом, и там мы курили и сворачивали папироски, покуда Молекула рассказывал нам свои анекдоты, несказанно смешные. Тут явился Снаряд в своем кресле с моторчиком. Он попросил у брата пиво, но Молекула сказал ему, что нет, после чего инвалид принялся кружиться по заведению, словно бешеная собака, визжа так, будто у него вынимали трахею через ухо, — покуда не столкнулся с Хупом и чуть не свалил его, — и тогда Молекула швырнул в своего брата стеклянной пепельницей и попал ему прямо в лицо, а это существо принялось визжать еще больше, с большей ненавистью, и его визг отдавался от стен пустого бара, словно оперные модуляции воплей свиньи, которую режут, — в общем, жуткий переполох. Потом Молекула вышел из-за барной стойки и стал толкать Снаряда до тех пор, пока не швырнул его в стену, и кресло перевернулось, а Снаряд продолжал визжать, а Молекула бил его ногами. Тогда поэт Бласко сказал Молекуле грубость, а Молекула сказал грубость поэту Бласко, и они начали препираться и накостыляли друг другу, — нам пришлось разнимать их, по мере наших сил, потому что они казались одним единым телом с множеством рук, а Снаряд, валяясь на полу, продолжал визжать, даже глазами, потому что казалось, они вот-вот выскочат из орбит от страха.
Между тем Мутис, Хуп и я подняли Снаряда и усадили в кресло. Хуп сказал Молекуле, чтоб тот налил Снаряду пива, что он оплатит, но Молекула сказал «не фиг», что этим вечером не будет пива для Снаряда, потому что он разбил экран телевизора, а Снаряд стонал, как умирающий ребенок, и Бласко в конце концов отдал ему свое пиво.
— Ты, вон отсюда, — сказал Молекула Бласко, и тогда Бласко сбросил на пол стаканы и бутылки, стоявшие на барной стойке. Молекула, в свою очередь, схватил за горлышко бутылку, подошел к Бласко и назвал его поэтом-педиком, и нам снова пришлось разнимать их, и тогда Хуп пришел к заключению, что лучше нам всем уйти, и никто с ним не спорил, может быть, потому, что ад может иногда быть объективной реальностью.
Насколько я знаю, бар Молекулы по-прежнему открыт, и полиция не досаждает ему, и туда ходит много народу — по словам Хупа, — потому что в субботу он закрывается последним, и туда вваливаются ватаги пьяных, словно Дракулы, бегущих от света, в поисках тепла гробов, траурных сумерек в разгаре дня. (Полагаю, это бандитский притон, само собой разумеется.) (И там собираются самые распутные девки и политоксикоманы со всей округи, само собой.) (И там, вероятно, неплохо.) (Но мы никогда туда не пойдем из уважения к Бласко.)
Вот уже пару недель я работаю по вечерам в агентстве Хупа. Он предложил мне, и я согласился, отчасти из-за дополнительного заработка, отчасти потому, что это показалось мне работой, соответствующей моей профессии: утром оформлять паспорта, а вечером облегчать людям бегство от их отвратительной жизни. Это новое занятие отнимает у меня время, необходимое для учебы, но вы знаете так же хорошо, как я, что я уже какое-то время назад понял, что никогда не буду профессиональным философом, а всего лишь самоучкой, блуждающим на ощупь в потемках, и я довольствуюсь этим, потому что было бы хуже пройти по этому миру в полном ослеплении этими потемками, даже не попытавшись их расчистить.
