Заправив машину, мы отъехали назад к Оучкухортиз, что всего в полутора милях от Крэйгхэд Бэйдентоу. Как-то раз мы занимались любовью под ущербной луной на этом памятнике. Но насколько я могу вспомнить, наш первый визит к этому каменному кругу состоялся, когда еще было светло. Мы не озаботились спросить разрешения фермера, чтобы пройти на поле, так как Алан в общем и целом предпочитал нарушать чужое право владения. Круг состоял главным образом из красных камней, хотя имелись и два гранитных, с кварцевыми прожилками — один лежащий и один боковой Не более чем в трехстах ярдах находился Олд Боуртрибуш, и чтобы добраться до этого чудовищно изуродованного круга, надо было просто пересечь поле. Как раз на полпути между двумя этими древними монументами началась серия моих продолжительных бесед с Аланом о фильмах ужасов и порнографии. Ему нравились низкобюджетные кинофильмы семидесятых и восьмидесятых, не только потому, что он вырос на этом трэше, но и из за его болезненного интереса к тому, что аудитория этих картин — в основном мужская — идентифицировала себя с их героинями-жертвами.
Помню момент, когда я подошла к Олд Боуртрибушу с чревовещательской куклой Алана и — возможно, на меня подействовали прочитанные книги: я принялась навешивать на куклу травяные венки и попыталась найти корову, чтобы она их съела. Алан всегда возил куклу с собой в машине, и я полагаю, она была с нами в наш первый приезд к Оучкухортиз. Как бы то ни было, коровы не проявили особого интереса к поеданию куклы, несмотря на то, что она была одета в прекрасный костюм из травы. Алан загадочно сказал, что я закончу тем, что съем его сама. Возможно, именно тогда я впервые выразила свое намерение устроить трапезу из останков Алана, или по крайней мере начала вынашивать подобные планы. Здесь я забегаю вперед, но то, что Алан делал со мной своими разговорами о книгах и субъективностью, напоминало изнасилование и в большой степени убивало меня. Дело вовсе не в том, что я хотела убить Алана, просто его смерть была неизбежна по сценарию, в ней состоял общий смысл нарративной модели “изнасилование-месть” — насильник должен умереть.
К тому времени, как мы добрались до машины, Алан заговорил о романе под названием “Блюз Хэкмена” Кена Брюена. Хотя он считал, что книга была написана убедительно, его не интересовала возможность забраться внутрь сознания психопата-преступника, особенно когда рассказчик от первого лица ухитряется сделать себя центром внимания, хотя очевидно, насколько активно он сопротивляется буржуазным нормам. Какая-то собака завыла на луну, и тут Алан высказал свою настоящую претензию к книге Брюена. Рассказчик, у которого нулевой вкус по части выпивки, в какой-то момент заказывает “Гленфиддич”, думая, что благодаря этому будет выглядеть как знаток. Алан мог потреблять виски Айлей в любой день недели. Я думаю, что именно тогда в машине, когда Алан распинался по поводу Кена Брюена, я решила посвятить свои зрелые годы воинственной кампании по освобождению проституток.
Фермер со своим разрешением был послан далеко и надолго, и мы двинулись прямо к Гранитному Городу. Поездка была недолгой, около семи миль, и, управляя машиной, Алан рассказывал мне о прочитанной им книге одного парня по имени Питер Мэйсон, под названием “Дело Коричневой Собаки”. Это был правдивый исторический отчет об истории памятника подвергнутой вивисекции собаки, поставленного в Лондоне в 1906 году. Статуя была расценена реакционерами провокационной и ее установка привела к беспорядкам среди студентов-медиков в следующем году. На самом деле я не смогла постичь энтузиазм Алана по поводу этой книги, и не могу до сих пор, хотя этот раритет, опубликованный за свой счет, стоит напротив меня сейчас, когда я это всё записываю. С вершин Портлефена Гранитный Город протянулся под нами как серебряная нить на льняном полотне. Этот вид напомнил Алану о книге, которую он однажды читал, называлась она “Крупица истины: воспоминания шотландского журналиста” Джека Уэбстера. Алан посмеивался над этим старым писакой, который совершенно сбрендил от пафоса, описывая свое возвращение из Глазго в родной Абердиншир.
Тем вечером мы ели в “Тихоокеанских Ветрах”, рекламировавшихся как самый элегантный и вместительный ресторан в Абердине. Китайская и Тайская кухни, телефон 01224 572362, 25 Краун Террас, открыт семь дней в неделю, ланч с 12 до 2, ужин с 5.30 до 11 часов. Принимаются все основные кредитные карточки. Мы оба ели жареное мясо с орехом кешью, созерцая колдовскую луну. Даже больше чем едой, я наслаждалась доброжелательностью и обходительностью обслуги. Между первым блюдом и горячим Алан показал мне потрепанный экземпляр “Четырех квартетов” Т.С. Элиота. Я помню, как прочитала тогда в “Тихоокеанских ветрах” сделанную от руки дарственную надпись на пустых страницах в конце книги (я читала ее много раз с тех пор): “18 июля, 1961 г. Этим вечером мы сидим на полукруглой глыбе красного песчаника на Олдгейтской автобусной остановке, ожидая автобуса Зеленой Линии. Мы читаем, Любовь… исчезает…” Несколько лет тому назад я пролила на книгу кофе, и большая часть цитируемых поэтических строчек расплылись и стали нечитаемыми.
Насладившись исключительными яствами и умиротворяющей легкой музыкой, я все же в достаточной мере владела своими критическими возможностями и могла осознать, что в заявлении Алана о реакционности Т.С. Элиота не было ничего поразительно оригинального. Также нетрудно было увидеть, почему Алан чувствует себя изнасилованным буржуазной культурой, которая вдоволь поизмывалась над ним во время занятий в Лондонской средней школе. Он чувствовал, что нельзя подавлять воспоминания о жестком обращении с ним и хотел понять, что произошло, почему он был единственным мальчиком в своем классе, выносившим это вплоть до поступления в университет. Алан был изнасилован теми, кто навязывал ему самоопределение буржуазного субъекта, но над его мучителями надругались в равной степени.
Той ночью, а может ночью раньше или позже, я отказалась пускать Алана в свою комнату. Я пребывала в замешательстве. Я хотела скрыть свидетельства моего надругания над ним. Он не знал, что я покупаю его ненужные книги, сбрасываемые в “Старый Абердинский Книжный”. У меня вошло в привычку таскать книги в магазин вместо него. На самом деле, я просто относила его потрепанные спортивные сумки с книгами прямо в свою квартиру. Обходилась без посредника. Я была гермафродитом. Переняв буржуазную чувствительность, я не только стала главным субъектом, я ещё и перекодировалась в белого мужчину. В подростковом возрасте я фетишизировала змей, но Алан заставил меня фетишизировать книги. Мне нравился их запах, старый и затхлый, я любила гладить их ладонями, когда какала в туалете. Больше я не позволяла Алану появляться в своей квартире. Полки в его логове пустели. Он начал вырывать деревянные и металлические опоры, поддерживающие их. Я забирала стеллажи, когда только могла. Переустанавливала их в моей комнате. Книги сваливались в кучи на полу. Башни из книг были расставлены у стен. Много было запихнуто под кровать. Я хотела обладать Аланом, завладев всем, что он когда-либо прочитал.
В ту ночь я нежилась в постели с “Хрестоматией Фракфуртской школы”, под редакцией и с предисловиями Эндрю Арато и Айка Гебхардта. Я заснула, читая эссе Теодора В. Адорно, озаглавленное “О характере фетиша в музыке и регрессии в прослушивании”. Я забросила свои занятия в университете. Я предпочитала читать книги Алана. “Обязательное для читателя Франкфуртской школы” было компромиссом. Она принадлежала Алану, но могла помочь мне в моей курсовой работе. Зеленый корешок, поблекший и мерзко исчерканный. Я купила этот фолиант за 5.95 фунтов в “Старом Абердинском Книжном”. Цена была написана карандашом на форзаце. Оригинальная цена все еще оставалась на наклейке сзади. 6.60 фунта. БЭЗИЛ БЛЭКВЕЛЛ. Я была уверена, что Алан купил эту книгу уже не новой, и мне было интересно, сколько же он все-таки заплатил за нее.
