Она бросила его и сошлась с Хоуп. Это произошло как-то сразу, застигнув его врасплох. В один прекрасный день, увидев в прихожей гору чемоданов, он безуспешно пытался найти нужные слова, зная, что таких не существует. Вообще-то, он давно уже понимал, что она не удовлетворена жизнью с ним. Но он полагал, что это связано, скорее, с ее работой или, возможно, со страхом перед надвигающимся средним возрастом, со скукой, которую она, вполне вероятно, испытывала в его самоуспокоенном академическом мире. Все это он мог воспринять, обсудить, понять и принять. В голове у него не укладывалось только одно: как же так получилось, что все, чем они жили, вдруг оказалось ложью?
На миг он представил себе Салли в постели с Хоуп. «Что такого она может дать ей, чего я не могу?» — спросил себя Скотт, но сразу же понял, что это вопрос опасный. Лучше над ним не задумываться.
Он покачал головой. Их брак был ложью. Все эти «да», «я тебя люблю» и «давай жить вместе» были ложью. Единственным истинным результатом всего этого была Эшли. Но и тут возникали сомнения. Любила ли его Салли, когда они зачали дочь? Любила ли она его, когда носила ребенка под сердцем? Знала ли Салли уже, что все это ложь, когда Эшли родилась? Может быть, она осознала это внезапно? Или же в глубине души она всегда догадывалась об этом и лгала самой себе? Воспоминания нахлынули на него. Эшли играет на морском берегу. Эшли ходит в детский сад. Эшли дарит ему ко Дню отца рисунок с цветами. Он до сих пор был приколот на стене в его кабинете. Видела ли его жена истину все это время? На Рождество и в дни рождения, во время маскарада на Хеллоуин и крашения яиц на Пасху? Этого он не знал, но знал, что перемирие, заключенное между ними после развода, тоже было ложью, хотя и необходимой для того, чтобы защитить Эшли. Дочь всегда представлялась им хрупкой и незащищенной, обреченной что-то потерять. И сами они за все эти дни, месяцы и годы совместной жизни растеряли что-то важное.
«Теперь она в безопасности», — повторил он про себя.
Подойдя к маленькому шкафчику, Скотт достал бутылку скотча и налил себе приличную порцию. Сделав глоток, он почувствовал, как горьковатая янтарная жидкость скользит по его горлу, и, проникшись этим ощущением, поднял стакан в шутливом одиноком тосте:
— За нас! За нас всех, что бы это ни значило.
Майкл О’Коннел в этот момент тоже думал о любви. Он сидел в баре и, опрокинув стакан виски в кружку пива, сделал себе «ёрш», чтобы успокоить нервы. Но внутри у него все кипело, и он чувствовал, что никакой алкоголь и никакой наркотик не снимут напряжение, в котором он пребывал. Сколько бы он ни выпил, это не могло вывести его из состояния мрачной трезвости.
О’Коннел закрыл глаза и дал волю гневу, бушевавшему в нем и захватившему его сердце и воображение. Чего он не переносил — так это чтобы кто-нибудь в чем-нибудь его перегнал, переплюнул, перехитрил; если это случалось, он должен был немедленно проучить обидчика. Он ругал себя за то, что вообразил, будто незначительных проблем, которые он создал им с помощью Интернета, будет достаточно. Родичам Эшли следовало преподнести более суровый урок. Они хитростью отняли у него то, что ему причиталось.
Чем больше О’Коннел распалялся из-за нанесенного ему унизительного оскорбления, тем больше Эшли завладевала его воображением. Оно рисовало ему ее бесподобные мягкие волосы, ниспадающие рыжевато-белокурыми волнами на плечи, мельчайшие детали ее лица. Он мог оттенить, как художник ретушью, каждую его черточку, вообразить, как она улыбается ему, как призывно смотрит на него. Его мысли каскадом струились по телу девушки, отмечая каждый изгиб, неотразимую притягательность грудей, мягкие дуги ее бедер. Он мысленно видел ее ноги, вытянутые рядом с его ногами, и, уставив взгляд в полутьму бара, чувствовал, как в нем поднимается возбуждение. Он поерзал на табурете и подумал, что Эшли была бы идеальна во всех смыслах, если бы не решила нанести ему эту пощечину, этот удар прямо в сердце. Его чувства, высвобожденные алкоголем, подсказывали ему единственный ответ: никаких нежностей, никаких ласковых подходов. Ранить ее, как она ранила его. Только тогда она поймет, как сильно он любит ее.
О’Коннел опять заерзал. Возбуждение достигло высшей точки.
Когда-то он читал в одном романе, что воины некоторых африканских племен приходили в сексуальное возбуждение перед битвой. Они кидались на врага со щитом в одной руке, смертоносным копьем — в другой и восставшим членом между ногами.
Это произвело на него впечатление.
О’Коннел отодвинул пустой стакан и слез с табурета, не пытаясь скрыть эрекции. Ему даже хотелось, чтобы кто-нибудь вытаращил глаза, кинул реплику. Сцепиться с кем-нибудь — вот что ему нужно было в этот момент больше всего.
Но никто не смотрел на него и не отпускал шуток. С некоторым разочарованием он пересек зал и вышел на улицу. Спустившаяся ночь обдала холодом его лицо. Но она не остудила его воображение. О’Коннел представлял, как склоняется над Эшли, сближается с ней и проникает в глубину, извлекая максимум наслаждения из каждого дюйма ее тела, каждой выемки и углубления. Она в его воображении тоже бурно реагировала, а выражалось ли это в стонах и криках страсти или в рыданиях от боли, не имело значения. Любовь и мучение, ласки и побои — это было одно и то же.
Несмотря на холод, он расстегнул и куртку, и рубашку и шел, выпятив грудь, позволяя морозному воздуху обтекать его тело и глотая его большими порциями. Воздух нисколько не охладил его чувств. «Любовь — это болезнь», — подумал он, и ему представилось, что Эшли — вирус, беспрепятственно циркулирующий по его кровеносным сосудам. В этот момент он понял, что ее образ никогда не оставит его в покое, ни на одну секунду, до самой смерти. И держать в узде свои чувства он сможет только в том случае, если будет безраздельно владеть самой Эшли. Никогда и ничто он не сознавал так ясно, как это.
Майкл О’Коннел повернул за угол к своему дому. Образы, окрашенные вожделением и кровью, крутились у него в мозгу, формируя бурлящую взрывоопасную смесь. На окружающее он не обращал внимания, хотя следовало бы. Тихий голос позади него вернул его к действительности:
— Нам надо кое-что обсудить, О’Коннел.
Кто-то железной хваткой сжал его руку около плеча.
Мэтью Мерфи сразу узнал О’Коннела, когда тот пересек освещенное пространство под фонарем. Покинув свое укрытие, детектив проскользнул ему за спину. Он в совершенстве освоил эти приемы за двадцать пять лет службы в полиции, и опыт подсказывал ему, что в криминальной практике О’Коннел новичок.
— В чем дело? Кто ты такой? — испуганно дернулся парень.
— Я твой самый страшный ночной кошмар, ублюдок. Отпирай дверь, тихо и мирно поднимемся к тебе, и я вежливо и цивилизованно объясню тебе, что происходит в мире и как это отражается на тебе. Не хотелось бы вбивать это тебе в голову слишком грубыми методами. Ты ведь и сам, наверное, этого не хочешь, О’Коннел? Как, кстати, твои дружки зовут тебя? О’Кей? Или просто Майк? А?
О’Коннел попытался высвободиться, но тиски сжали его руку еще сильнее, и он отказался от этого намерения. Не дав ему ответить, Мерфи засыпал его новой серией угрожающих вопросов:
