Откинув волосы со лба, Эшли постаралась вслушаться в то, что он говорил:
— Гойя хотел шокировать зрителя, бросить правду войны в лицо политикам и аристократам, которые романтизировали ее. Показать ее как неоспоримое…
Окончание его фразы заглушил выкрик за соседним столиком:
— Знаешь, что твой Дерек Джетер действительно умеет делать? Подставлять свою задницу и…
Эшли улыбнулась про себя. Они находились в типично бостонской промежуточной области между миром, претендующим на изысканность, и откровенно плебейским.
Она продолжала ерзать на стуле, стараясь соблюдать такую дистанцию между собой и Уиллом, которая не отпугивала бы его, но и не слишком поощряла, и сокрушалась по поводу того, как ужасно ей не везет в любви. «Интересно, — думала Эшли, — это временное явление, которое с возрастом пройдет, или же у меня такая судьба?» Она смутно ощущала, что приближаются какие-то изменения в ее жизни, но какие именно, не понимала.
— Проблема в том, что шокирующее изображение войны в ее истинном виде не может ее прекратить, но зато превозносится как произведение искусства. Мы бежим смотреть «Гернику» и восхищаемся глубиной и мощью картины, но будит ли она в нас какие-нибудь чувства по отношению к крестьянам, которых бомбили? А ведь это были реальные люди и смерть их была реальной. Но истина здесь подчинена целям искусства.
Это говорил ее Уилл. Эшли подумала, что рассуждает он, конечно, правильно и умно, но подобное замечание могли сделать тысячи студентов с нормальным восприятием действительности. Она взглянула на кипятившихся бейсболистов. Их спор, пусть даже подогретый алкоголем, был полон воодушевления. Она любила посидеть в каком-нибудь из пивных баров Фенуэя, но с истинным наслаждением бродила и по залам Бостонского музея изящных искусств. В течение некоторого времени она размышляла о том, к какой же из этих двух компаний она в большей степени принадлежит.
Она искоса взглянула на Уилла, который, судя по всему, считал, что может покорить ее прежде всего блеском своего интеллекта. Типичный студенческий менталитет. Она решила, что не мешает слегка озадачить его.
Резко отодвинув стул, она встала.
— Эй, парни! — крикнула она бейсболистам. — Вы откуда? Из Бостонского колледжа, Бостонского университета или, может, Северо-Восточного?
За соседним столиком мгновенно наступила тишина. Когда красивая девушка кричит что-то молодым людям, это не может не захватить их внимание, подумала Эшли.
— Из Северо-Восточного, — ответил один из них, привстав и отвесив полупоклон с истинно дальневосточной церемонностью, которая в бурной атмосфере бара осталась почти незамеченной.
— Болеть за «Янки» — это все равно что болеть за «Дженерал моторс», «Ай-би-эм» или Республиканскую партию. А быть фанатом «Ред сокс» — это поэзия. Рано или поздно в жизни приходится делать выбор. Я все сказала.
Бейсболисты разразились хохотом и свистом.
Уилл, откинувшись на спинку стула, ухмыльнулся:
— Прямо афоризм.
Эшли улыбнулась и подумала, что, пожалуй, для него еще не все потеряно.
Девочкой она считала, что лучше быть некрасивой. Некрасивым легче спрятаться.
Достигнув подросткового возраста, она пережила драматичную стадию оппозиции ко всему и ко всем: топая ногами, она спорила с матерью, отцом, учителями, друзьями; носила бесформенную одежду землистого цвета, висевшую на ней, как на пугале; красила волосы ярко-красными полосами вперемешку с черными, как тушь; слушала грандж-рок, пила крепкий черный кофе, пыталась курить и мечтала о татуировках и пирсинге. Эта стадия длилась всего два месяца, придя в непримиримое противоречие со всем, чем она занималась в классе и на спортплощадке. За это время она успела потерять несколько друзей, а те, что остались, потом относились к ней с некоторой настороженностью.
К ее собственному удивлению, единственным человеком, с которым в течение этого периода она могла говорить более или менее нормально, оказалась партнерша ее матери — Хоуп. Удивление было связано в первую очередь с тем, что Эшли привыкла считать Хоуп виновницей развода родителей и часто говорила подругам, что ненавидит Хоуп за это. Но в глубине души девушка понимала, что говорит так скорее потому, что подруги ждут от нее именно этого, и ее несколько коробило, что она стремится подладиться к их предубеждениям даже по столь ничтожному поводу. За гранджем и готикой
[5]
последовал период ношения хаки и шотландки, сменившийся увлечением жокеями; в течение двух недель она была убежденной вегетарианкой и питалась тофу
[6]
и овощными гамбургерами. Она попробовала себя на сцене и вполне сносно сыграла библиотекаршу Мэриэн в «Музыканте»,
[7]
исписала прочувствованными записями дневник, воображала себя то Эмили Дикинсон, то Элеонорой Рузвельт, то Кэрри Нэйшн и, совсем чуть-чуть Глорией Стайнем и Майей Хэмм.
[8]
Какое-то время она работала на строительстве, развернутом организацией «Жилье для людей»,
[9]
а однажды отправилась вместе с ведущим наркоторговцем школы в опасную поездку в один из ближайших городков за порцией рок-кокаина.
[10]
Эта экскурсия была запечатлена полицейской камерой наблюдения, и сотрудники соответствующего отдела нанесли визит матери Эшли. Салли Фримен-Ричардс рвала и метала и несколько недель не давала дочери покоя, крича, что Эшли чудом осталась на свободе и что теперь она, Салли, не знает, когда сможет вновь ей доверять. Хоуп, как и отец Эшли, каждый по-своему, реагировали спокойнее, рассматривая ее поступок как проявление подросткового бунтарского духа. Скотт вспомнил несколько примеров собственного глупого поведения в этом возрасте, рассмешивших Эшли и придавших ей уверенности. Она не имела твердого намерения вести полную опасностей жизнь, хотя пару раз совершала рискованные поступки, которые лишь по счастливой случайности сходили ей с рук. Эшли часто представлялось, что она словно глина на гончарном круге, которая постоянно меняется в процессе формирования, пока не застынет в законченном виде под действием жара в печи.
