Скажем так, я от участия в таких мероприятиях уклонялся, а меня никто и не заставлял. Бывало такое, что иной раз и отпускали захваченных «духов». Одного помню – вот тот настоящий мужик был, помолился и молча встал под стволы, не валялся в ногах, не просил о пощаде. Его-то как раз и отпустили. Пацанов лет пятнадцати-шестнадцати, кто сдуру в отряды к «духам» попал, тоже отпускали. Конечно, они уже не дети, но и не взрослые. «Да ну его на хер! Еще такой грех на душу брать», – так один раз в этом случае Петровский сказал. И все с ним согласились. Стариков, женщин и детей никогда не трогали. Вот уж чего не было, так не было.
Знаете, если предельно откровенно, то мы тогда афганцев просто не уважали, свысока на них смотрели, и они это чувствовали. И, согласитесь, ведь любому человеку будет обидно, если к нему в дом посторонние вломятся, поселятся там без разрешения, да еще презирать хозяев будут.
А теперь? Теперь, спустя десятилетия после нашего ухода, теперь, когда уже в третьем тысячелетии опять идет в Афганистане новая война, что мы теперь думаем об этой стране и ее народе? Ну хорошо, не мы, за всех не имею право говорить, я что думаю? Так вот признаюсь – сейчас уважаю. Просто уважаю, вот и все. Афганцы! Вы сумели выстоять против советской, самой лучшей армии в мире, десять лет вы воевали с нами, у нас один призыв менял другой, а вы оставались без смены и от года к году становились сильнее. Вы и теперь противостоите чужой армии, что вошла на вашу землю. С оружием в руках вы защищаете свое право жить по своим обычаям и законам. Такой народ нельзя не уважать. И еще, желаю вам, афганцы, и в новой войне одержать нравственную победу.
Но это когда еще будет, а сегодня, шестого сентября одна тысяча девятьсот восемьдесят первого года, от места сбора нашей роты мне навстречу бежит довольный, улыбающийся Муха и, кивая на нашу полную продуктов плащ-накидку, кричит:
– Жратвы набрали? Молодцы!
– Афганский брат Жука нас угостил, – хохочет Филон и уклоняется от подзатыльника, который ему хочет отвесить разъяренный Жук.
– Жук! – орет идущий за Мухой Леха. – А у тебя тут брат есть?
– Ага! – смеюсь я. – Все люди – братья, а жуки – так они всем братьям братья…
И бросив плащ-накидку, убегаю от доведенного до белого каления нашими подначками Жука.
Первое октября. Файзабад
1981 год от Рождества Христова
1402 год по хиджре – мусульманскому летоисчислению
Все так же знойным маревом дымится воздух, не спадает жара, и камни как раскаленные стали. В беспамятстве плыву как по волнам, опала волна вниз – прошлое вспомнил, подняла волна вверх – будущее грезится. Морок, одним словом, бывает такое от жары и потери крови. А пора, пора возвращаться, не домой – на перевязочный пункт первого батальона, в горный массив под Файзабадом, возвращаться на войну…
– Эй, боец! Ты спишь, что ли? – открываю глаза, теребит меня за плечо фельдшер.
– Вертолеты пришли! Сам дойдешь?
Закидываю за спину РД, беру пулемет и ковыляю к вертолету.
– Ты куда это с пулеметом? – возле люка останавливает меня техник вертолетного экипажа, чуть улыбаясь, предлагает: – Да оставь ты его здесь.
– Только мертвый солдат имеет право отдать свое оружие, – безразлично я повторяю въевшуюся в сознание военную аксиому и пытаюсь залезть в люк. Не получилось, раненая нога не поднялась, вся как онемела.
– Давай помогу! – Техник подсаживает, и я кое-как залезаю в отсек.
Загрузились и полетели. Рядом со мной в отсеке еще двое раненых, незнакомые ребята. Один в руку ранен, другой в грудь, и все стонет и стонет, тихо, жалостливо.
– Вы откуда?
– Разведрота восемьсот шестидесятого ОМСП, – отвечает тот, что в руку ранен, – нас раньше забрали.
– А… – бормочу я, засыпая, и сквозь гул вертолетного двигателя слышу прерывистый, тихий и непрекращающийся, так похожий на плач стон раненного в грудь солдата.
Большая сдвоенная палатка ПМП мотострелкового полка, там я валяюсь ночью на койке, бессонница, тоска. Все чужое: солдаты, врачи, палатка, койка. Как там наши? Уже, наверно, на привал встали, сколько же нас осталось во взводе? Сашка Петровский, Филон, Леха, Муха, Баллон – пятеро. А в роте? Мысленно считая, перебираю в памяти имена ребят – пятнадцать. Да, покосили нашего брата. Уходили в горы, тридцать нас было. А по штату так вообще шестьдесят пять единиц должно быть. Остальных ребят за весну и лето потеряли. Долбаная война!
Друзей нет, просто знакомых и то нет. Сигареты кончились, стрельнуть покурить не у кого, поговорить не с кем. Хоть бы наши, что ли, быстрее вернулись.
Когда нас, раненых, на вертолетах доставили, то на взлетной площадке уже машина ждала. Быстренько всех в ПМП доставили. Раненного в грудь парня сразу на операционный стол, и все врачи к нему. А меня фельдшер осматривал. Рану посмотрел – сквозная, кость не задета, кровотечения нет, нагноения нет. Все в порядке. Вонючей мазью края обработал, тампон, новая повязка, вколол «тройчатку» – анальгин, димедрол, новокаин. Иди спать, солдат. Все как на собаке заживет.
Тяжело хромая, еле выхожу с перевязочного пункта, в одной руке за ремень пулемет волоку, в другой полупустой РД. Кружится голова, сам весь грязный, потный, оборванный, на лице – как с утра красная химическая краска въелась, так и осталась. Куда идти, где умыться, куда прилечь – не знаю. Чужой я тут. Нет до меня никому дела.
– Эй, чмо! Кто таков? – окликает меня проходящий мимо офицер с красной повязкой на рукаве. Холеная, свежая морда, чистенькая форма, весь такой ухоженный, преисполнен собственной важности. Дежурный по штабу.
– Это ты чмо пехотное! – коротко злобно огрызаюсь я. – А я десантник из пятьдесят шестой бригады.
– Ты как с офицером разговариваешь? – бесится дежурный, на погонах четыре звездочки – капитан. – А ну смирно! – командует он.
– Да пошел ты на х…, – тихо и устало отвечаю я.
– Да я тебя… – до зелени на пухлом лице изумляется капитан. – Я тебя научу дисциплине… я тебя… – хватается рукой за кобуру пистолета и делает ко мне шаг.
Это я тебя научу, сучара! Оружие к бою! Ну, пидор тыловой, попробуй, поучи меня. Ствол пулемета в живот офицеру смотрит, затвор уже передернут. Красные круги в глазах. Убью, падла! И убил бы, такая накатила злоба.
– Рафик на столе умер, – слышу за спиной бесцветный голос. Не оборачиваюсь, я на капитана смотрю, вот сделает он хоть шаг ко мне, стреляю.
– Оставь, солдат, – тот же голос слышу, – опусти оружие.
Капитан, что у меня на прицеле был, делает шаг назад, подносит руку к головному убору, полевой фуражке, отдавая честь:
– Товарищ подполковник! Разрешите доложить…
– Да х… тут докладывать, – негромко обрывает его подполковник. – Вы что не видите, боец ранен.
Опускаю ствол пулемета, оборачиваюсь. Подполковник в полевой форме, на вид лет сорок ему, загорелое лицо в морщинах, нос тонкий, кривоватый, губы в тонкую линию сжаты. По выправке, по форме, по выражению лица, по манере носить оружие, а главное – по исходившей от него спокойной уверенности, сразу чувствую: это офицер, а не звездное дерьмо в погонах.
