Женщина рывком села на постели и, закинув руки, начала собирать волосы в узел. Дядя Викентий провел рукой по ее голой спине и неожиданно властным движением повернул женщину к себе.
— Господи… — Женщина попробовала прикрыть ладонью длинную морщину, протянувшуюся от грудей до шеи и попросила: — Ну не дывысь на мене… Будь ласка…
— Не дывысь… — повторил за нею дядя Викентий и как-то мечтательно добавил: — Все как тогда…
— А ты все памятаешь, Янчику? — женщина нако нец-то скрепила волосы и наклонилась к дяде Викентию. — Все-все?
— Конечно. Даже то, что твой поезд прибыл в Вену в 11.42 по среднеевропейскому времени.
— А ты встречал меня с букетом цветов и познакомился на пари… — женщина зажмурилась, и было совершенно ясно, что сейчас она вовсе не здесь, а семнадцатилетней девчонкой снова там, на венском вокзале…
Потом она мотнула головой так, что скрепленный на живую нитку узел не удержал снова распустившиеся волосы, и, словно сбросив наваждение, спросила:
— А когда ты тоди приехал до Видня?
— Того ж дня. Берлинским. В 11.10…
— Що? Всього на пивгодыны ранише?
— Саме так…
— А как же пари? Друзья-студенты?
— Не было пари, не было студентов…
— Як же не було? — усмехнулась женщина. — Я их сама бачила, да ты и привитався з ними…
— Ничего удивительного, — дядя Викентий счастливо засмеялся. — Просто я очень захотел с тобой познакомиться и все выдумал…
— Но студенты ж булы, я памятаю, — возразила женщина.
— Да там стояли какие-то, и я помахал им, а они ответили, вот и все. Так что, милая ты моя, не было ни пари, ни друзей-студентов…
— А хто ж тоди був?
— Полковник Черкизов… — с какой-то удивительно мягкой интонацией ответил дядя Викентий и с ласковой усмешкой закончил: — А потом уже ты.
— Значит, саме через це мы разом тикали з Видня?
— Да из-за этого… За мной же гналась австрийская контрразведка, — дядя Викентий вздохнул и замолчал, словно погрузившись в воспоминая.
Женщина тоже некоторое время лежала молча, потом как-то тихо, раздумчиво заговорила:
— Слушая, Янчику… Я все думаю, кто ты… У Видни ты був студент, и я звала тебе Янчик Тешевский, потим в дорози ты перетворывся на графа Мацея Сеньковского, а за Дунаем стал взагали як якийсь хлоп, ще й мене змусив первдягнутысь…
— Я помню, — перебил ее дядя Викентий, — особенно то, как когда мы добрались до Львова, твой гимназический друг, Юрко Грицишин, хотел сдать меня жандармам.
— Це неправда! — с жаром возразила женщина. — Я тоди з ним була, и мы бачилы, як ты вскочив до трамвая и втик. И до речи, я тоби ще не пробачила…
— Что именно? — усмехнулся дядя Викентий.
— А ты що, забув, що накоив, колы зъявывся до ме не у форми росссийского офицера? Саме як Львив взяло царске вийсько…
— И ничего я не наделал. Вот обещал тебе, что вернусь, и вернулся.
— Вернулся… — с томной интонацией повторила женщина, прижалась к дядя Викентию и прошептала ему в ухо: — А про коштовности яки тыцьнув мени, наче якийсь хвойде, ты забув? Я так була обра жена…
Дядя Викентий освободился из объятий, сполз с кровати, встал на колени и совершенно серьезно, с ноткой раскаяния, сказал:
— Ты прости меня… Я и правда тогда не подумал. Просто боялся, что с войны не приду…
— Ох, Янчику, дурнику ты мий! Я тоби давным-давно усе пробачила…
— Правда? — дядя Викентий сел на кровать и тихо сказал: — По-настоящему я Вика Иртеньев, а по документам Артемьев Викентий Георгиевич. Понимаешь, познакомился как-то с женщиной, а у нее фамилия эта, и простая, и похожая. Ну, я и уговорил ее расписаться, чтоб паспорт сменить.
— Розумию, — женщина вздохнула. — А я от як была, так и осталась, Тереза Мацив…
— Что так?
— Не сложилось… — странно-отчужденным голосом сказал Тереза и, сразу уйдя в себя, как бы отдалилась от дяди Викентия.
В комнате опять воцарилась тишина, нарушаемая только едва различимым шумом городской улицы. Так продолжалось довольно долго, и вдруг женщина тихо, едва слышно позвала:
— Янчику…
— Я Вика, милая ты моя… — поправил ее дядя Викентий.
Он приподнялся на постели и, глядя в задумчивое лицо женщины, начал осторожно гладить ее волосы.
— Ни, любый, для мене ты так и залышився Янчиком, якого я весь час згадувала.
— Хорошо, пусть будет по-твоему, — дядя Викентий ласково улыбнулся. — Так что ты хотела спросить?
— Янчику… — так же тихо повторила Тереза. — А чом ты не прийшов до мене, колы все те бильш-меншь скинчилося? Я ж так чекала на тебе…
— Я хотел… — дядя Викентий откинулся на подуш ку и вдруг посуровевшим голосом четко ответил: — Но сначала не мог. А потом… Понимаешь, мальчик у меня на руках остался. Сестры сын. Куда с ним было через кордоны, да и…
Дядя Викентий не закончил и, только горестно вздохнув, замолк.
— Мальчик… — эхом повторила Тереза и, не удержавшись, спросила: — А где он сейчас?
— Здесь. Офицер в гарнизоне. Он-то меня сюда и вызвал.
— Сюда? — Тереза приподнялась, какое-то время вглядывалась в лицо мужчины и наконец негромко, со значением, произнесла: — Та це ж судьба, Янчику…
Женщина повернулась, удобно, как-то по-домашнему устроилась под боком мужчины, и вдруг молчавшие до сих пор стенные часы, прошипев старым механизмом, начали мелодично отбивать время…
* * *
После отъезда Егорыча коммунальная кухня осталась прежней. Все так же чадили керосинки, шумели примусы, переругивались хозяйки, а то, что бывший сосед Егорыча таки отделился и народа здесь стало чуточку меньше, даже не ощущалось.
Примус на одном из столов неожиданно фыркнул, сбивая набок синий язык пламени, и хозяйка, тут же вооружившись иголкой, принялась чистить горелку, остальные начали заинтересованно поглядывать в ее сторону, и за общим шумом никто даже не заметил, как со двора в кухню вошел участковый.
Милиционер окинул привычную картину глазом и зычно поздоровался:
— Здорово, бабы!
Женщина, возившаяся с горелкой, как раз прочистила отверстие и, подняв голову, всплеснула ладонями.
— Ой, Иван Степаныч пришли!
Общее внимание мгновенно перекинулось на участкового, и женщины дружно загалдели:
— Иван Степаныч, ай случилось чего?
— Иван Степаныч, чайку!
— С сахаринчиком, чай, за день намаялись…
За этими словами крылось не только общее уважение к участковому, но и почти не скрываемая женская тяга к мужскому общению. Пожалуй, что-то от этого женского настроения передалось пожилому милиционеру, он не чинясь присел к ближайшему столику, снял свою пропотевшую фуражку и с легкой усмешкой согласился:
