Главным из них был Карл-Йозеф Бреннер, кадровый немецкий разведчик и большой любитель оперы, который умело пользуясь либеральным режимом в духе сначала боевого содружества СССР и Германии против зарвавшейся Польши, а потом и Московского договора, часто посещал Волынь и Полесье. И к осени 39‑го Яков, окончательно завербованный по классической схеме «медовой ловушки» с активным и заинтересованным участием фольксдойче Инги, стал де-факто резидентом германской разведки по кличке Spiller, Игрок.
Он к тому времени уже узнал, — и своевременно информировал об этом своего куратора в областном управлении НКВД, — почти всю «старую» агентуру; а в течение последующих полутора лет заметно расширил вражескую агентурную сеть. И усилий от него это требовало тем меньших, чем активнее «работали» специальные товарищи из последней предвоенной чекистской смены.
Особенно страшно было в последнюю предвоенную зиму, холодную и снежную. На «освобождённой и воссоединённой» земле шла чистка, и к весне край замер, оцепенел.
Брали по доносам и внешним признакам, по национальному и образовательному принципу, по наветам и просто так, за компанию, и для выполнения плана.
Брали зажиточных и умелых за то, что они умелые и зажиточные.
Брали тех, кто вдумчиво расспрашивал о преимуществах колхозного строя — за то, что слишком умные. Брали тех, кто не понимал, почему надо отдавать своё кровное в общий котёл, из которого и похлебать, может, не придётся — да ещё и благодарить за это. Их — за тупоумие.
Бывших харцеров — за харцерство, бывших пластунов — за пластунство.
Брали членов компартии Западной Украины, КПЗУ, чтоб не задирали нос, и кружковцев «Просвиты», чтоб не сомневались, что лучшие украинские писатели уже назначены советской властью.
Некоторым полякам, правда, разрешали выехать без гроша за пазухой в оккупированную дружественным вермахтом Польшу, чехам и словакам — соответственно, в протектораты Богемии и Моравии, а немногим всё осознавшим и ни в чём не замешанным, а порою и давшим подписку о сотрудничестве , евреям — в Палестину. «Титульным» же украинцам, счастливчикам, которым не поставили свинцовую примочку в Корце, Костополе, Остроге или Дубно, предстоял долгий благостный путь на бескрайние сибирские просторы.
Но вот выявленную Войткевичем немецкую агентуру чекисты, нацеленные на искоренение антисоветских и националистических элементов , почти не трогали, разве что в том случае, когда фигурант попадал под общую гребёнку массовой зачистки. Сначала — вроде как до поры до времени, ожидая руководящих указаний из Киева. Потом — от стремительности кадровых чисток в аппарате областного НКВД (и обкома партии), в результате которых исчезали ответственные люди. Попадали в застенки или просто к стенке, не успев, не пожелав, а более всего — не сумев передать дела.
И, наконец, потому, что Войткевич, потеряв последнего «своего» куратора, принял решение действовать самостоятельно. Не идти на смертельный риск, раскрываясь перед «новой волной», не ждать быстрых и справедливых решений от бериевских выкормышей, — и не обрекать на верную погибель в лагерях для «чесеиров» годовалую дочурку и молодую жену. Понял он, что до нападения Германии, которое наверняка приведёт пусть ко временной, но оккупации западных земель, остаются считаные недели. И когда получил 19 июня 41‑го извещение от геноссе о точном времени вторжения и заданиях агентуры, выполнил свой долг.
Ингу он убивать не собирался — только допросить, выжать из неё то, что не знал сам об агентуре и подполье. Да так получилось, что и не убил — она погибла от пули своей напарницы-любовницы, не успев ничего сказать; а эту «тишайшую» Марту Яков убил, не раздумывая, «на автомате», в порядке самозащиты. Затем в течение долгого июньского дня и части дня последующего навестил всех агентов, кого знал и считал особо опасными, вызывал их на явки и расстреливал.
Следующим этапом была эвакуация. В служебную директорскую эмку поместились жена с годовалой Валечкой и их дядя, одноногий, но достаточно молодой и разворотливый Йося Остатнигрош, заместитель Якова Войткевича по пищекомбинату.
Взяли только самое необходимое, помимо личных вещей и документов: печать, главную книгу и кассу пищекомбината, и выехали со всем этим в Киев.
В субботу главк, что естественно для того времени, работал, и Войткевич, вовсю используя, где надо, мощное мужское обаяние, где — наглость, артистизм и умение убеждать, а при случае и отменные навыки подделывать подписи, — за полдня уволился, сдал печать, документы и кассу.
В 21.45 отправлялся поезд на Свердловск. Наглости проскочить в кабинет начальника киевского вокзала, артистизма, двух батонов сырокопчёной колбасы и сувенирного флакона «Полесской» плюс, конечно, полная стоимость билетов, — хватило на два места, купе в литерном вагоне. Прощание с перепуганной и заплаканной Софочкой и спящей дочкой заняло не больше пяти минут — поезд уже отходил. С бледным и всё понимающим одноногим Йосей, которому Войткевич доверил семью на всё грядущее лихолетье, уже ничего не обговаривали напоследок — не было необходимости. Переговорили в дороге.
…Эмка так и стояла перед вокзалом. Яков Осипович, осторожно выруливая и притормаживая у трамвайных путей, проехал полпути к военкомату, остановился у тёмного скверика и переоделся. Ещё битый час просидел в машине, обдумывая произошедшее и грядущее и сосредотачиваясь. Затем подкатил поближе к бессонному военкомату, вышел, одёрнул гимнастёрку, надел армейскую фуражку и уверенным шагом направился внутрь.
— Лейтенант Войткевич для получения назначения прибыл!
* * *
Известие о начале войны встретило свердловский поезд уже в Москве. Но расписание движения ещё не нарушилось и не изменилось, и поезд отправился дальше, простояв только положенные минуты.
Софочка, конечно, плакала и только сейчас, после услышанных сообщений и слов пошедшей пятнами от волнения проводницы, окончательно поверила словам мужа. Хотя верила Войткевичу всегда и с первой минуты знакомства, и больше, чем кому бы то ни было, — но всё же предупреждение о грядущей большой войне по-настоящему принять не могла.
Не одна она, впрочем. Даже в Калининском военкомате Киева за считаные часы до получения тревожного оповещения царила вальяжная и сонная атмосфера, и лейтенанту Войткевичу пришлось чуть ли не покомандовать старшими по должности и по званию, чтобы они выполнили минимум требуемого. То есть отметили его прибытие 21 июня, пристроили эмку в служебном дворе (а утром она уже ой как понадобилась), выделили ему топчан в дежурке — мол, утром придёт зам военкома и даст указание о месте назначения. А пока можно отдохнуть…
Отдых, конечно, требовался, — с утра на ногах и за рулём, и сколько всего было, — но смог Яков Осипович подремать всего пару часов. Потом, когда первые «хейнкели» с грузом бомб и мин подлетели к Севастополю, а в военкомат полетели первые срочные распоряжения, поднялся и уставился в тёмное окно, выходящее на запад.
Ещё ничего не было видно и слышно, до первой бомбёжки приграничных аэродромов, укрепрайонов и железнодорожных узлов оставалось больше часа, но спать уже не было никакой возможности. Войткевич смотрел на небо, где только-только начали меркнуть щедрые летние звёзды, смотрел и будто видел, как всё начинается…
