— Неразбериха — на вашей совести, майор. Больше переселений из коровника в коровник и, вообще, беготни по скотному двору.
Бреннер выглянул в оконце конторы во двор, — и впрямь, бывший колхозный скотный, загороженный колючей проволокой с вездесущими щитами: «Побег карается…»
Майор, с мышиной прытью бегая по углам комнаты глазками, на секунду запнулся со своим привычным лакейски-торопливым «Яволь!», и Карл-Йозеф, почувствовав его смутное возражение, отвернулся от оконца, вопросительно вздёрнул острым подбородком:
— Хотите что-то добавить?
— Так точно, — обрадовался вполне невинной формулировке Гутт. — Именно добавить. Видите ли, герр гауптштурмфюрер, среди контингента у меня весьма разветвлённая агентурная сеть, — одёрнул он полы мундира на пивном бочонке живота.
«Как будто это что-то прибавляет к его скучной никчемности…» — брезгливо поморщился Карл-Йозеф, вслух же уточнил с уничижительной дотошностью:
— Что, кто-то доносит?
Майор покраснел, как мальчишка, застигнутый за разглядыванием непристойных открыток:
— Так точно.
— Проследите, чтобы он докладывал только вам, а ещё лучше — нагоните на него страху. Пусть думает, что на нём вся ответственность за секретность ваших контактов. Впрочем, — гауптштурмфюрер на минуту задумался. — Впрочем, как только он укажет вам на подозрительных новичков, найдите повод его расстрелять или дайте понять пленным, откуда у него сигареты, они сами управятся.
— Так точно! — с чувством выдохнул Гутт.
Расстрелять Овсянникова у него и самого руки чесались, не столько даже из моральной чистоплотности, сколько из-за тошнотворной необходимости как-то реагировать на его многочисленные «заговоры» и «подполья», «раскрываемые» бывшим комиссаром НКВД по инерции.
— Но как они узнают? — начал было группенфюрер Шварцкопф.
— Партизаны? — Карл-Йозеф пожал плечами. — Выгрузите пленных на станции и продержите на виду час-другой, пока не подъедет колонна конвоя. Думаю, к вечеру партизаны будут уже знать.
Карл-Йозеф ошибался даже в самых смелых своих предположениях. Они уже знали.
Крылатые подруги
Кавказ. Лето 43‑го. Аэродром авиации флота «Ашкой-2»
— Да… — скептически протянул лейтенант Войткевич, когда «его пилот» подвела его к фанерному биплану, густо латанному жестью, а то и вовсе проклеенной парусиной. — Такую грозную боевую машину карапузу бы на верёвочке катать, — похлопал он ладонью по крылу, отозвавшемуся барабанной пустотой.
Тася, младший лейтенант Таисия Колодяжная, остановилась, словно запнувшись обо что-то в траве и, резко вскинув маленьким подбородком, произнесла медленно, но гневно дрожащим голосом:
— Между прочим, товарищ лейтенант, за сбитый ночной бомбардировщик немцы Железный крест дают!
— За «ушку»? — будто дразнясь, недоверчиво уточнил Войткевич и, царапнув ногтем по свежей, некрашенной латке, покачал головой. — За ваш, как я погляжу, уже крестов пять дадено.
— Да… — губы Таси запрыгали, не то от возмущения, не то от готовности разреветься. Она смахнула с упрямо выпуклого лба чёрные прядки. — Да вы… Во-первых, за «У-2»!
[36]
А во-вторых, вы бы слышали только немецкий эфир, когда на них волной «ТБ» идут — и когда одна наша «ушка»!
— И какова разница, позвольте полюбопытствовать?
— «Сейчас, Герман, допьём кофе и пойдём сбивать этих русских увальней!» — с карикатурно-плакатным искусством колхозного клуба, но очень забавно, воспроизвела Тася, сонно вытянув личико и держа двумя пальцами воображаемую чашку.
— Браво! — с искренним восхищением зааплодировал Яков. — Я дико извиняюсь! А про вас, что говорят?..
И застыл после пары коротких реплик, угрюмо брошенных Колодяжной по-немецки.
Замерла и Таисия, тревожно всматриваясь в лицо лейтенанта и заливаясь свекольной краснотой:
— Ой, а вы что, по-немецки… понимаете?
Войткевич кивнул. Теперь его восхищение простиралось вплоть до потери дара речи. По крайней мере, на те несколько секунд, что понадобились ему, чтобы оправиться.
— Вы мне просто начинаете нравиться. Бабушка «фольксдойче» — или разведшкола?
— Факультатив при физмате Бауманки, — сконфуженно морща носик, пробормотала Тася. — Много было переводной техдокументации, вот я и решила…
— Да ну… — недоверчиво протянул Яков. — Факультатив? Даже я, и даже в рукопашной, не пользую терминологию саарских угольщиков.
— Ну, ещё допросы пленных, — виновато пожала плечиками младший лейтенант.
— Уже ближе к истине, — пробормотал Войткевич, ищуще оборачиваясь по сторонам.
И вдруг, выкорчевав у себя из-под ног какой-то древовидный сорняк семейства зонтичных, рухнул на одно колено:
— Тася, выходите за меня замуж! Как мы с вами будем ругаться!
Похоже, решение насчёт дальнейшего отношения к ровенской почти что вынужденной жене, а теперь эвакуированной Софочке, и к приставленному к ней доброму дяде Йосе Остатнигрошу, к этому времени у Якова Осиповича созрело окончательно.
Таня Засохина привычно выдернула из гнезда переднего сиденья укладку парашюта и отбросила в выгоревшую траву.
Проведя парашют взглядом, Новик вопросительно уставился на пилота.
— Техник для комплектации положила… — пожала плечами девушка. — В командировку всё-таки машину собирала.
— А так? — Саша невольно прочистил горло.
— А так мы их не берём никогда, — легко отмахнулась девушка. — Во-первых, у нас и без того бомбовый груз всего триста кило, а во-вторых — не дай бог живой к немцам попасть. Вы же знаете, как они нас называют?
— «Ночные ведьмы», — не сразу ответил Новик.
— Вот и поступают соответственно, со всей средневековой яростью, — хмыкнула Таня.
Новик посмотрел на свой парашют и невольно испытал что-то вроде если не стыда, то неудобства. Вроде как у него шансов больше.
— А вот вам не советую, — насмешливо блеснула Засохина белизной зубов. — Задание сорвёте, если кирпичом на немцев брякнетесь. Кстати, — посерьёзнела она. — Я, наверное, не имею права вас спрашивать, но это ваше задание… Вдруг что пойдёт не так?
— Не может пойти «не так», — покачал головой Новик. — Не может и не должно, не имеет права. — И добавил, внушительно глядя в серо-стальные глаза: — Скажем так, если мы в определённое время и в определённом месте не встретимся с партизанами отряда Беседина, будет сорвана крайне важная и ответственная операция флота.
