– Выключите ваш передатчик. – Радовский сделал знак радисту. – Выключите немедленно! – повысил он голос. – Я запрещаю выходить в эфир до тех пор, пока мы не найдем то, ради чего направлены сюда.
– Но, герр майор, – попытался убедить его немец, все так же упруго покачиваясь перед ним с пятки на носок, – подполковник Брукманн ждет нашего отчета. Это – во-первых.
А во-вторых, на войне, даже среди своих, проигрывает тот, кто начинает выстраивать логическую цепочку. Будь то бой или спор по поводу того, как правильно организовать бой. Побеждает тот, кто действует. Действует молниеносно, грубо, уверенно. Когда лейтенант Шмитхубер начал выстраивать логическую цепочку, Радовский мгновенно понял, что тот проиграл.
И сегодняшний разговор о музыке, если можно так выразиться, это попытка немца замять вчерашний инцидент. Либо все же настоять на своем. Медленно вернуть утерянные позиции и уже не терять инициативы в дальнейшем.
Радовский подъехал к проводнице, окликнул ее по имени:
– Аксинья!
Женщина обернулась.
У нее было красивое имя. Когда-то, в другой жизни, Радовский мечтал назвать этим именем дочь. Они с Аннушкой приготовили два имени: для девочки – Аксинья, а для мальчика – Алексей. Аксиньей звали мать Радовского. Алексеем – отца. Родился сын.
– Как вас по отчеству? – спросил он.
– Северьяновна, – ответила проводница и снова посмотрела на него взглядом человека, который готов был выполнить приказание того, кому волею обстоятельств она оказалась подчинена, но при условии, что эта просьба окажется посильной и не будет выходить из рамок того внутреннего устава, которым живет она.
В этой женщине было то достоинство, присущее простым людям, которые прикоснулись к образованию и освоили грамоту и искусство управлять порученным делом. На вид лет сорока с небольшим. Еще не утратившая стройности, хотя уже по-крестьянски и по-бабьи отяжелевшая. Со смуглой и чистой кожей лица и рук. Волосы опрятно заплетены в косы и уложены на затылке в круг. Так здесь убирают волосы все замужние. На голове серый платок, повязанный наглухо. Возможно, она была чуть моложе Радовского. Такую бы лет двадцать назад, если бы встретил ее в родительской усадьбе, конечно же, приметил бы. На такую нельзя не обратить внимание. Даже теперь тянуло заглянуть в ее лицо, заговорить, пусть даже о постороннем, задержать взгляд.
Боже, как хотел бы он сейчас вернуться на озеро, на хутор Сидоряты, к своей семье, к Аннушке и Алеше! Но нет, нет, нельзя даже думать о подобном. Просто надо забыть, что есть где-то хутор с таким названием, озеро с уединенной кельей монаха Нила, усадьба крестьян Сидоришиных. Жена и сын теперь там. Они остались в России, на родине. Пусть живут в тишине и покое. И поскорее забудут о нем. А его, как отпавший от материнской ветки лист, уже ненужный и бесполезный, пускай гонит другой ветер и по другим дорогам. Теперь уже все равно, по каким. Я пропастям и бурям вечный брат…
[8]
– Нам нужно как можно быстрее попасть в Малые Васили. – Он снова посмотрел в лицо проводницы и понял, что рассматривает ее больше, чем с любопытством.
– Туда мы и идем, – ответила та.
– А скажите, Аксинья Северьяновна, кто это с вами живет?
– Дочери.
– А муж у вас есть? Где он? На фронте? В лесу? В полиции?
– Мужик мой пропал еще до войны. В коллективизацию.
Радовский слушал ее и думал: не проста, знает, что говорит.
– Я имею в виду женщину. С ребенком. Кто она? Беженка?
– Племянница. Лида. Сестрина дочка. Намыкалась горя. С двумя пеленками прибежала. Тоже из самооборонной деревни. А Красная Армия пришла, так где ж от нее оборонишься? Под Брянском потом жили. А прошлой осенью опять стронулись в путь-дороженьку. Тут недалеко обоз ихний разбомбили. И брат мой старший погиб, и вся деревня. А она вот одна спаслась. С девочкой. Мужик ее где-то на войне. Может, живой. А может, и в земле уже лежит. В первое лето еще ушел, по мобилизации. Девочку она родила от чужого. От примака. Вот и прибежала с дороги ко мне. Натерпелась, Лидушка. Ладно хоть дите сберегла.
– Без мужской помощи трудно, – посочувствовал Радовский.
– Трудно. А ничего не поделаешь. Вы ж, мужики, нынче бьетесь, один другого убиваете. А нам, бабам, одно горе оставляете. Безутешное.
Радовский думал об Анне и Алеше. Как хотелось ему рассказать этой незнакомой женщине о своей семье и своей печали! Нет, все осталось в прошлой жизни. Он подавил в себе приступ нахлынувших воспоминаний и спросил:
– Огород посадили?
– Посадили кое-как.
– А хлеб?
– И хлеб посеяли. Детей-то кормить надо.
Рассказ проводницы, ее простые житейские рассуждения разрушали всю идеологию, которую взращивали и напрягали в себе обе стороны. А его, Радовского, судьба посреди этого кровавого хаоса казалась и вовсе абсурдной песчинкой, чудом еще не перетертой стальными жерновами событий и не превращенной в пыль и прах.
– А скажи мне вот что, Аксинья Северьяновна. – Радовский спешился и пошел рядом с проводницей. – Скоро мы уйдем. Снова большевики придут. Опять в колхоз пойдете? Как жить собираетесь?
– Мы свою долю никогда не выбирали, мил человек. Вот вы, новая власть, пришли на хутор, запрягли меня в свою нужду, как кобылу. Вы ж вот меня не спрашивали, потяну я ваши оглобли или нет. Где там! Н-но, милая!.. Вот так и в колхозах.
Радовский засмеялся.
– Веселая вы женщина. Жизнь, вижу, не сломила вас. Хоть и не баловала.
– Мне еще дочек растить да замуж отдавать. Еще, думаю, на свадьбе ихней погуляю. Винца попью да песню спою. Мне жизнь любить надо, а не меряться с нею силами. Глядишь, и меня кто-нибудь полюбит. Я и сама еще не старая. – И Аксинья Северьяновна улыбнулась. – Вас-то как зовут-величают?
– Георгием Алексеевичем.
– Нездешний, смотрю. Из господ, что ли?
Радовский ничего не ответил. «Из бывших» – так теперь называли тех, кто вынужден был покинуть родину двадцать лет назад. Так оно и есть. Кто он теперь у себя на родине? Бывший и есть. Для одних бывший, для других берлинец
[9]
. Что ж теперь обижаться…
– Так что пойдем и в колхоз, если другой доли нам не определят. Проживем и на колхозных хлебах.
– Хлеба-то эти – скудные.
– А ничего. У нас народ работящий. Сейчас тоже несладко. Тогда райкомы наш хлебушко в закрома родины ссыпали. А нынче по приказу обер-бургомистра господина Каминского тоже большой налог платим. Да и при царской власти хлебом не объедались. Хоть и растили его сами. Так что к нам наша справедливость издалека пришла. И милостей мы от нее повидали много. Так что спасибо и на том.
