– Вроде и почерк знакомый, – опять ухмыльнулся Кирдяй, вытаскивая из сумки помятый треугольник и расправляя его о полу шинельной куртки.
– А ну-ка дай сюда! – Она шагнула с крыльца и выхватила из рук почтальона письмо, отвернулась, тут же развернула треугольник.
Здравствуй, моя ненаглядная!
Поклон всем детям и родителям. У меня все хорошо. Жив, здоров, отдыхаю в тылу. Живем в белорусской деревушке вроде Прудков.
– Ну что, краса моя, хорошая весточка?
– Хорошая, – замотала головой Зинаида и сквозь слезы радости сказала почтальону: – Ты, дядь Володь, меня прости. Валя вон какое письмо получила.
– А я ж не виноват. Не я эту растреклятую войну придумал. Война письма шлет. Письма да извещения. А я… Мое дело солдатское. Раз надо доставить по назначению, так я и доставляю. Связь должна работать как? Бесперебойно! Вот так должна работать связь, невзирая, так сказать…
«Моя ненаглядная…» – снова перечитала она начало. Так он называл ее впервые. Видно, соскучился. Любит! Значит, любит! Только бы поскорее кончалась эта проклятая война. Сколько детей сиротами сделала, скольких вдовами. Скольких в могилу свела. Скольких искалечила.
– Ты не уходи, дядь Володь. Погоди. Я дочитаю.
Дочитав письмо, она украдкой поцеловала его и сунула в карман.
– Зайди, дядь Володь. Я тебе водочки налью.
– А на это я с превеликим удовольствием всегда готов! – хрипло засмеялся Кирдяй. – Сто грамм, они и перед боем человека спасали. Только я, краса моя, в председательский дом не пойду. Боязно. Я тут подожду, на крыльце.
– А закусить? Пойдем, сядешь, посидишь, поешь.
– Да разве ж обеденную закусывают? Пускай так по жилушкам погуляет. Вольно. Так мне привычней.
– Ну, как хочешь.
Зинаида вынесла Кирдяю налитую обрезь граненую стограммовую рюмочку и соленый огурец.
– На вот, дядь Володь.
Кирдяй осторожно, чтобы не расплескать ни капли, принял рюмку, наполненную прозрачным, как родниковая слеза, первачом, и сказал:
– Ну, Петровна, краса моя, за тех, кто в окопах. И – чтоб все пули их стороной облетали.
Он выпил одним махом, понюхал мятый пахучий огурец и с благодарностью сказал:
– Пошла по назначению! Хороша! Градусов, видать, под семьдесят. Нам, солдатам, в самый раз.
Кирдяй медленно жевал огурец и не уходил. Зинаида, желая поскорее выпроводить почтальона, чтобы еще раз и еще пробежать письмо, а потом, уже неторопливо, прочитать его вслух матери и детям, хотела уже предложить Кирдяю еще рюмочку, но тот, к своему несчастью, опередил ее.
– А я, Петровна, всегда рад с хорошими новостями. – И он, щурясь, кивнул недоеденным огурцом вверх, где над ракитовыми нежно-салатовыми облаками, пахнущими ранним медом, трепыхался, поблескивая стремительными крылышками, жаворонок. – Это ж надо! Всем нынче радостно! Слыхал я, краса моя, твой притеснитель женился. Уполномоченный Флягин. – Фамилию и должность районного оперуполномоченного Кирдяй произнес шепотом. И, на всякий случай, удостоверился, что стежка вдоль штакетника пуста.
Зинаида молчала. Об этом лучше было молчать. Так приказал отец. Молчать, не подавать виду, что даже интересуешься этим. Молчать. Потому что за тобой, Зинаида, дети. А Кирдяй человек болтливый. У одного крыльца одно, у другого – другое. Да ладно бы в Прудках. Из Прудков ничего не выйдет. А он ведь и до райцентра донесет. И она кивнула ему благодарно и улыбнулась.
А Кирдяю уже стало хорошо, весело. И он пошел своей дорогой, слушая жаворонка в вышине и принюхиваясь к молодым запахам весны, которые не обещали впереди людям, живущим здесь, ничего плохого.
Вечером, когда за просторным бороницынским столом собралась вся семья, Петр Федорович нарезал хлеба, раздал всем по хорошей скибке и, когда Евдокия Федотовна поставила на стол большой чугун и тряпкой скопнула с него сковороду, так что горница сразу наполнилась теплым мясным и капустным духом, – выждав как раз эту минуту, Петр Федорович взглянул на дочь и спросил:
– Что ж молчишь, что Топор письмо прислал?
– Ой, тятя, что ты Сашу так называешь? Он что, не по душе тебе?
– Лишь бы тебе по душе был, доча. А мы с матерюй только радоваться будем, на вас глядючи? Так, Федотовна?
– Так-то оно так, – сказала хозяйка. – Да только лучше б ты все же по имени его называл.
– Да я его не только по имени, а и по имени-отечеству звать буду. Лишь бы он детей не забыл. – И, отложив ложку, сказал, глядя на Зинаиду: – Завтра малого оформлять пойдем. Я уже в сельсовете сдоговорился.
Зинаида тоже опустила ложку и сказала:
– Саша пишет, чтобы на него Алешу писали.
– На него? Так и пишет?
– Да. Я его в прошлом письме спросила, как быть. Он и написал, чтобы сына оформляли поскорее, не тянули. Вот что он написал. Боится, что мы его отдадим. Если, пишет, тяжело, то просит отвезти Алешу его матери, в Подлесное.
– Так и написал?
– Да. Вот, возьми, почитай.
Петр Федорович вытащил из кармана очки, развернул письмо, пробежал первую строчку и тут же сложил письмо в треугольник и вернул дочери.
– На, тут все про тебя. Лучше сама зачитай то место, которое нашего дела касается.
Зинаида покраснела, оглянулась на мать. Та кивнула ей. И Зинаида начала зачитывать те места, где Саша писал о детях, о судьбе Алеши.
Дети слушали их разговор молча. Старшие все понимали. А младшие понимали, что говорят о них.
– Флягин-то, слыхал я, женился. – Петр Федорович снова взглянул на дочь. – Откуда-то из-под Смоленска невесту взял. Учительница. С образованием. Слава тебе, господи. Может, от этого ига освободимся.
Зинаида поперхнулась и выскочила из-за стола.
На следующий день Петр Федорович запряг Гнедого в легкую рессорную бричку, усадил в сено Улиту и Алешу. Справа села Зинаида. Слева он. Вожжи взяла Зинаида.
До Андреенок Гнедой их домчал быстро. В лесу дорога подсохла. Песком затянуло прошлогодние осенние колеи, прорезанные тракторами, дорога затвердела, и колеса с железными ободами летели по сырой ровной дороге, как автомобильные.
Председатель Андреенского сельсовета, хромой Ермиленок, доводившийся Петру Федоровичу дальней родней по материнской линии, уже ждал его на завалинке сельсоветской избы и с нетерпением расчесывал зудевшую грудь. Когда Зинаида остановила коня под черемухой и начала привязывать конец вожжей к столбу, Ермиленок, поскрипывая деревяшкой, проворно подбежал к бричке и спросил Петра Федоровича:
– Ну что, сват, привез?
– А как же. На вот. – И Петр Федорович достал из-под подстилки узелок.
Ермиленок схватил его и уковылял в сельсоветскую избу.
