Зинаида с укоризной посмотрела ему вслед, потом перевела взгляд на отца. Тот ей сразу понимающе кивнул:
– Ничего, доча. Зато дело сделаем. Только бы не набрался, пока бумаги не выправил. Пойдем-ка. Пускай, правда что, сперва дело докончит.
Они вошли в небольшую комнатку о трех окнах. Посередине стоял стол, убранный красной материей. Скатерть эта, видать, служила здесь давно, со времен второго пришествия сюда советской власти после двух лет оккупации, когда в этих стенах попеременно размещался то штаб казачьей сотни, то гостиница для немцев. На выгоревшей белесой материи виднелись чернильные пятна и жирные круги, видать, от забытой хозяином закуски.
Вот и теперь, когда они переступили порог, хозяин кабинета сидел за своим рабочим столом. Перед ним были разложена снедь, привезенная прудковской родней, рядом с чернильницей возвышалась, как кремлевская башня, бутыль с самогоном.
– Вот спасибо, сват, – встретил их хозяин радостным возгласом, в котором была смесь благодарности и некоторой неловкости, очевидно, по поводу того, что дело еще не сделано, а он, по невоздержанности своей, уже, так сказать, приступил.
– Будем благодарны и тебе, Прокоп Ермилыч, – сдержанно отмолвил ему Петр Федорович.
Ермиленок отодвинул в сторону пустой граненый стакан, который, видимо, только что послужил ему верой и правдой, достал из стола картонную папку. Затем промокший от мастики мешочек с печатью размером с кисет. Распустил шнурок и достал ту самую печать, ради которой Петр Федорович вот уже месяц обхаживал дальнего родственника. Голос председателя сельсовета и движения его становились все увереннее. В них появилось то убогое величие, которое приобретают с годами местные начальники из вчерашних завхозов и армейских старшин. Например, захмелев и забывшись, Ермиленок вдруг обронил:
– Скажите, пожалуйста…
Услышав это, Петр Федорович с Зинаидой переглянулись.
– Ты, вот что, сват, – уставившись предсовета прямо в переносицу, сказал Петр Федорович и кивнул на детей. – Дело давай справляй. О деле не забывай.
– А, ну да, ну да, – тут же спохватился Ермиленок и обмакнул перо в белую с зеленой каймой фарфоровую чернильницу, какие Петр Федорович видел только в учительской да в кабинетах районного начальства.
Из серой картонной папки председатель сельсовета вынул два зеленых бланка свидетельства о рождении, отпечатанных на гербовой бумаге, с гербом РСФСР на обложке.
– Как писать, сват? – И дрожащая рука Ермиленка, совершив почти величественный жест, замерла над первым бланком. Перо с набухающей каплей чернил, которая, казалось, вот-вот упадет и испортит казенный бланк, усугубляло дрожание председателевой руки.
Петр Федорович, чувствуя, что тоже волнуется, аккуратно взял Ермиленка за руку и отвел ее от стола.
– Погоди, Прокоп Ермилыч, сперва давай обговорим. У тебя вон еще и рука дрожит.
– Ничего, сват. Рука сейчас успокоится. Писать начну, она придет в норму. Ты лучше скажи, кого писать первым.
– Первой пиши девочку. Она первой шла.
– Куда шла? Как шла?
– Как и куда ребята в первый раз выходят, ты, сват, должен знать и без меня. Они ж двойня. – И Петр Федорович внимательно, рассчитывая на понимание с полуслова, посмотрел на родню.
– Как двойня?! Мы, сват, на эту тему не договаривались. Ты об этом речи не вел.
– А теперь давай договариваться. Вот я тебе какую четверть привез. Смотри! Не пожалел.
– Да это да. Только… – Ермиленок взглянул на бутыль.
– А то могу и обратно в телегу отнести.
– Да ладно тебе, сват, – обиделся предсовета. – Двойня так двойня. В нашем роду двойни были. Были. У бабки моей, Евфросиньи Кузьминишны…
– Ну, вот видишь, против природы мы не идем.
– Правда, сват, правда. А отечество какое писать?
– Отчество-то? – вроде как и задумался Петр Федорович.
– Да. Родители кто? А может, твое впишем? Петровной?
– Зачем мое. У них у обоих батька есть. По батюшке и пиши. А матерью пиши старшую мою, Пелагею Петровну Стрельцову.
Ермиленок наклонился над столом и вдруг спросил:
– Нет, сват, сперва идет графа по отцу. Отца сперва давай впишем.
– Обоих пиши Александровичами. Отец Воронцов Александр Григорьевич.
Ермиленок поскрипел пером.
– Фамилию берем, значит, по отцу. Так?
– Так.
– От Ивана Стрельцова никаких вестей? – спросил, не поднимая головы, Ермиленок, и они, сидевшие напротив, поняли, что имел в виду предсовета.
– Никаких. Был бы живой, без ног бы до дому дополз. – Петр Федорович скрипнул стулом и подбодрил Ермиленка: – Пиши, сват, смело. Ты – власть. Твоя печать – главный наш закон. Что напишешь, то и будет. Нам с тобой стариться да самогоночку помаленьку попивать, пока пьется. А им еще жизнь жить. Вот сделаем им доброе дело, глядишь, придут на наши могилки и плесканут на земельку из стакана с благодарностью. Скажут: добрые старики были.
– За что ж нас благодарить, сват? У нас грехов, как в старой хате клопов.
– За то, что вот собрались мы с тобой, два старика, два сукиных кота, и выписали им документы, по которым они и при отце, и при матери и при родной советской власти, которая в обиду их не даст.
– Охо-хо-хо-хо, сват. Пелагеи-то уже нет. А Курсант воюет. Оттуда, видал, какими возвращаются? Либо битыми-перебитыми, либо и вовсе…
– Пиши-пиши, сват. Главное, что родились они при отце и матери. А воспитать мы их воспитаем.
Ермиленок долго и тщательно выводил в зеленых бланках тонким ученическим пером. Наконец поставил размашистые решительные подписи, положил ручку на газету, подул на написанное и пришлепнул свои подписи гербовой печатью.
– А что, сват! – радостно, как-то освобожденно воскликнул Ермиленок и кивнул на бутыль, возвышавшуюся на столе. – Вот и дети пошли! Вырастут! И дома отстроят, и землю распашут. И правда что, на наших поминках водочки попьют.
– Вот именно, сват. Давай-ка сюда наши документы. А то еще прольешь на них.
– Не пролью. Руки-то у меня, посмотри, уже не трясутся. Это, сват, дело такое. Как на фронте – до первой пули. – И председатель сельсовета, довольный и вольной выпивкой, и тем, что выправил сиротам метрики, облегченно засмеялся. И, если бы не племянница и не дети, сидевшие у окна, наверное, уже затянул бы: «По диким степям Забайкалья…»
– Вот и добро, Прокоп Ермилыч. Добро. Все по закону. Давай-ка их сюда, наши метрики. Обольешь. Точно, обольешь. Зина, доча, прибери-ка документы.
Улита и Алеша все это время сидели не шелохнувшись. Будто знали, что с этой минуты, в этом тесном казенном доме о трех окнах, начиналась их новая жизнь.
Глава двадцать первая
Напряженно наблюдали они, как прозрачным туманом над болотом клубится прозрачная пелена дождя. Ждали второй мины. Но она так и не прилетела.
