— Товахищ майох, сехжант Гехман… — хрипло доложил он, останавливаясь перед Яхвиным и отдавая честь рукой с зажатой в ней ложкой.
— Приведите себя в порядок, сержант! — оборвал его майор. — А то вас не отличить от этого немецкого замухрышки, — добавил он мягче.
Юрген в душе обиделся, не столько на непонятного, но пренебрежительно звучащего «замухрышку», сколько на уподобление этому, черт подери, еврею. Сержант, спохватившись, засунул ложку за голенище сапога, одернул шинель, вытер тыльной стороной ладони губы. Губы по-прежнему блестели.
— Битте, — повторил майор.
— Kommen, — сказал сержант, откидывая полог палатки.
«Dolmetscher,
[2]
— сообразил Юрген, — так даже лучше, будет время подумать, прежде чем отвечать на вопросы».
В палатке у дальней стены — походная кровать, аккуратно заправленная, справа — лежанка из еловых веток, на которых лежали тощий тюфяк и одеяло. От них исходила тошнотворная вонь, забивавшая запах веток. Небольшой раскладной стол, раскладной стул с брезентовым сиденьем и два чурбака, заменяющих табуретки. Майор показал на них рукой и подошел к стопе лежащих один на другом чемоданов с грубыми металлическими уголками. Сквозь прорехи грязно-коричневого дерматина просвечивала фанера, у ременных ручек с одной стороны были приделаны металлические ушки, замкнутые навесным замком, с другой — белели нанесенные мелом цифры. Майор выдернул чемодан с цифрой 2, поставил его на верх стопы, достал ключ, отомкнул замок, откинул крышку. Чемодан был забит картонными папками с тесемочными завязками. Когда майор, порывшись в чемодане, достал одну из них, Юрген углядел напечатанную надпись: «Личное дело. Хранить вечно». Еще что-то было написано от руки над тонкими горизонтальными линиями, этого Юрген уже не смог прочитать. Майор раскрыл папку, быстро проглядел лежавшие в ней бумаги, что-то написал, пристроив папку на чемодане. И лишь вновь заперев замок и положив ключи в карман, он оборотился, наконец, к Юргену.
— Имя? — спросил он.
— Юрген Вольф, — ответил Юрген.
— Name? — одновременно с ним произнес сержант.
«Черт подери! — воскликнул про себя Юрген. — Подумал, называется».
Майор не заметил оплошности. Сержант же был занят вписыванием имени в протокол допроса.
— Рядовой? — сказал майор.
— Soldat? — сержант добавил вопросительной интонации.
«Ein, zwei, drei», — отсчитал про себя Юрген и ответил:
— Mannschaften.
— Рядовой состав, — перевел сержант. Так дальше и протекал допрос.
— Часть? — спросил майор.
— Пятьсот семидесятый испытательный батальон, — не стал запираться Юрген.
— Что такое испытательный?
— Himmelfahrtskommando,
[3]
— ответил Юрген и пояснил: — Strafbataillon.
Тут майору даже перевода не потребовалось.
— У вас тоже есть! — оживился он. — Состав? Проштрафившиеся военнослужащие?
— Есть и такие. Я не такой. Я в тюрьме сидел. Рабочий.
— Противник нацизма? — Майор Яхвин все больше воодушевлялся. — Коммунист?
Противник ли он нацизма? Юрген никогда не задумывался над этим. Вернее, он никогда не ставил перед собой этот вопрос в такой прямолинейной простоте. Да, он не заходился криками восторга на нацистских парадах, не вопил истошно «Хайль Гитлер!», ему претила навязчивая нацистская пропаганда и он ненавидел гестапо, отобравшее у него отца и высосавшее все жизненные силы из матери. Но он не был противником этой системы, ведь противник — этот тот, кто борется против, так он понимал это слово. А он не боролся. Он просто жил внутри этой системы, жил наособь, он — сам по себе, нацисты — сами по себе. Жил как миллионы других немцев, которым судьба определила Германию конца тридцатых — начала сороковых годов двадцатого века как место и время жизни и которые отнюдь не сетовали ни на это место, ни на это время, а многие так и наслаждались этой жизнью, полагая, что она намного лучше, чем за двадцать лет до этого. По крайней мере, полагали до прошлой зимы.
— Нет, — ответил Юрген на первый вопрос и сразу на второй: — Не коммунист.
— Социал-демократ? — поскучнел Яхвин.
— Nein, Rowdy, Raufbold,
[4]
— ответил Юрген.
— Bandit? — уточнил переводчик, неуверенный в значении услышанных слов.
— У нас своих бандитов хватает, — скривился майор.
Пленный потерял для него всякий интерес, он был не по его части. Но Яхвин все же задал Юргену положенные вопросы о численности батальона, подчинении, перемещениях, командирах, вооружении, настроении военнослужащих. И хотя майор был ему неприятен, Юрген не стал напускать туману, честно отвечая на все вопросы. Но результат был тот же, то есть никакой. Ведь Юрген последние недели и месяцы провел именно что как в тумане, ничего не замечая вокруг, и теперь он выплеснул этот туман на майора. Тот побарахтался в нем некоторое время и, не нарыв ничего путного, поспешил выбраться на свежий воздух.
— Чистосердечный болван, — сказал Яхвин своему помощнику, — и они мнят себя нацией господ! Чистосердечный… — раздумчиво повторил он. — А ну-ка попроси его рассказать, как он в плен попал. Не поймаем ли мы тут другую рыбку?
Юрген рассказал. С прежней искренностью. Об их атаке и о контратаке иванов, о том, как его отоварили по кумполу и как он без сознания какое-то время провалялся, как решил схорониться от пулеметного огня в противотанковом рве и свалился точнехонько на русского медведя, а тот его скрутил после яростной схватки, и «хенде хох» помянул, и «Гитлер капут», а потом рассказал о минометном обстреле, при котором полегли все товарищи ивана, и как тот один держался, пока подкрепление не подошло.
— Все точно, — сказал Яхвин с явным неудовольствием и приказал: — В лагерь!
Сержант вскочил, высунулся из палатки, громко крикнул:
— Каримов! Абдуллаев!
Прибежали два солдата. На взгляд Юргена, они были похожи как близнецы, во всяком случае карабины в их руках различались между собой куда больше, один был с заржавевшим затвором, ложе второго было побито, как будто им долго что-то забивали.
— Этого — к рядовым фашистам! — сержант ткнул пальцем в сторону Юргена.
Das war ein Lager
Это был лагерь. Третий лагерь в его жизни, тюрьма не в счет.
На краю леса была расчищена площадка длиной метров в пятьдесят и шириной в тридцать, из земли торчали обломанные побеги кустов, нижние ветки нескольких елей на высоту человеческого роста тоже были обломаны и свалены в кучу. Площадка по периметру была обтянута веревкой со свисающими красными флажками. Дальше простиралось огромное, как море, ровное поле с редко разбросанными островками кустов, покрытое нетронутым снежным настом. Поле жирной черной чертой прочерчивала раздолбанная дорога, по которой пришли иваны. Из дороги там и тут торчали обломки бревен, их подкладывали под колеса увязавшей в грязи техники, подумал Юрген. У дороги, на краю поля, стоял пост, три солдата о чем-то оживленно разговаривали, опираясь на уставленные в землю винтовки и изредка поглядывая на огороженную площадку. Еще один пост виднелся метрах в двадцати за дальним краем площадки. Там тоже было три солдата, им тоже было о чем поговорить.
