Из всего этого Юрген понял только то, что он опять где-то прокололся. Пока он соображал — где, язык сам выговорил:
— Трактором вспашем.
— Вот ведь можешь, когда захочешь! — удовлетворенно воскликнула фрау Клаудия. — А другие могут?
— Нет, — упавшим голосом сказал Юрген. Он вконец растерялся.
— Жаль.
— Вы им не говорите… — просительно начал Юрген.
— Как же я им скажу? — удивилась старуха.
— И со мной по-русски не заговаривайте.
— Не буду, коли не хочешь, — покорно, но с легкой обидой в голосе сказала старуха.
Она вновь принялась копать землю. Возможно, она не поняла, что сказал Юрген. Или не поверила. Где это видано — трактор на участке под картошку. Лопатой — оно привычней и надежней. Так и копала до обеда.
А Юрген между тем все устроил. Долго вышло, потому что инициатива снизу должна была по инстанциям до самого верху дойти, до майора Фрике. Тут главное было, как подать. Обер-лейтенанту Гиллебранду Юрген все подал под пропагандистским соусом, создание образа благородного завоевателя в глазах местного населения и все такое прочее, и не прогадал. Тут вмешался Брейтгаупт и чуть все не испортил. Он предложил засеять несколько соток для нужд батальона.
— Хорошо будет осенью своей картошкой полакомиться, — сказал он.
И был тут же обвинен в пораженческих настроениях.
— К осени мы должны разгромить основные силы Красной армии и вновь выйти к Волге! — патетически воскликнул Гиллебранд.
Знай он, что будет осенью, он скорее обвинил бы Брейтгаупта в шапкозакидательских настроениях.
Но все удалось уладить, и в обеденный перерыв Красавчик с Брейтгауптом отправились на тракторе на картофельное поле. Без Брейтгаупта тут никак нельзя было обойтись, он один знал, как с плугом обращаться. Вскоре туда же сбежались все жители деревни. Они стояли и с завистью смотрели на соседку. По мере того как трактор распахивал участок, зависть переплавлялась в ненависть. «С какой это стати фашисты Клавке Корытько землю пашут? У-у-у, кулачка недобитая!» От клейма «фашистской подстилки» фрау Клаудию спас только почтенный возраст.
Красавчик заметил лишь завистливые взгляды и рассудил, что, действительно, распахать один только участок будет несправедливо. А возможно, ему просто понравилась эта работа, вот он и распахал все соседние. Благодарности, впрочем, он не дождался. Опять неладно вышло: запахал все межевые границы и возродил давние споры. Которые тут же и начались. И вскоре визгливые женские голоса перекрыли треск улепетывающего трактора.
* * *
Это был праздник. Самый символичный для них праздник — Пасха. Прохождение испытания было для всех сродни воскресению Христа. Для неверующих — своей невозможностью. Для верующих — предопределенностью чуда. В его организации приняли участие все — католики, протестанты, атеисты, оказавшийся неожиданно «свидетелем Иеговы» Шпигель и агностик Зальм.
Весь дом украсили березовыми гирляндами.
— Что-то я не припомню такой поздней Пасхи — 24 апреля! И надо же — на березе ни одного листочка! — сказал фон Клеффель, скептически посматривая на гирлянду. — Варварская страна! — последовал неожиданный вывод.
Развесили пасхальные картинки, хранившиеся у многих в ранцах, затем для пущей красоты к ним присоединили рождественские — Он простит. Внесла свой вклад и фрау Клаудия, которая понаставила во все углы пучки вербы с пушистыми, набухшими, с фалангу большого пальца, почками.
— Это у вас, нехристей, Пасха, а у нас — Вербное воскресенье, — пояснила она.
Никто, кроме Юргена, ничего не понял, но все почему-то полезли к ней целоваться.
На всю предшествующую неделю объявили пост — не ели сладкого. Больше всех от этого страдал Толстяк Бебе, хотя ему, католику, поститься сам бог велел.
— Ну и как тебе Страстная неделя? — подшучивали все над ним.
Тем слаще вышло для него разговение — все выделили ему по дополнительному кусочку шоколада. Он был хороший парень, Толстяк Бебе!
Но больше всех удивил фон Клеффель. Он вывалил на стол содержимое полученной им посылки — конфеты, бисквиты, орехи, выставил бутылку рейнского и французского коньяку. Посылки из дому им, как штрафникам, были не положены, но частичка «фон» во всех обстоятельствах способствует некоторым послаблениям. А вот двойная порция шнапса была от щедрот майора Фрике. Выпили и за его здоровье.
Было необычайно тепло, температура поднялась почти до двадцати градусов впервые — страшно сказать! — с прошлого лета, когда кто-то еще фланировал в цивильной одежде и не помышлял об армии, а кто-то, как Курт Кнауф и Хайнц Диц, щеголял военной формой на улицах французских, голландских и бельгийских городов.
Пользуясь теплой погодой, после сытного пасхального обеда расположились на свежем воздухе. Последовал заключительный подарок от фон Клеффеля — он пустил по кругу пачку сигарет «Gauloises».
— «Галльские», — тут же пояснил Хайнц Диц, он был, как известно, большим знатоком всего французского.
— Наконец-то я курю сигарету, в которой есть табак, — сказал Ули Шпигель, с наслаждением вдыхая дым.
Раздался характерный стрекот русского фанерного биплана, его так и звали — «швейная машинка». Он летел над лесом, почти касаясь верхушек деревьев.
— А ну как к нам на огонек завернет, — забеспокоился Диц.
— Нет, он только по стратегическим объектам работает, по складам, штабам, — сказал фон Клеффель, — вот точно на железнодорожную станцию полетел.
Действительно, вскоре со стороны железнодорожной станции донеслись едва слышные разрывы обычных ручных гранат. Летчики просто выбрасывали их за борт кабины. Из-за малой скорости и высоты полета они добивались при этом феноменальной точности поражения.
Вскоре самолет вновь прострекотал, теперь уже точно над ними. Они даже не дернулись подстрелить его из винтовки. Пустое дело! Сколько раз пробовали! Он был практически неуязвим. Да и зачем портить стрельбой такой светлый праздник. Они лучше песни попоют. Вернее, пел Карл Лаковски, а они подпевали:
Vor der Kaserne
Vor dem großen Tor
Stand eine Laterne
Und steht sie noch davor
So woll'n wir uns da wieder seh'n
Bei der Laterne wollen wir steh'n
Wie einst Lili Marleen
Wie einst Lili Marleen.
Unsere beide Schatten
Sah'n wie einer aus
Das wir so lieb uns hatten
Das sah man gleich daraus
Und alle Leute soll'n es seh'n
Wenn wir bei der Laterne steh'n
Wie einst Lili Marleen.
Wie einst Lili Marleen.
Schon rief der Posten,
Sie blasen Zapfenstreich
