— Никогда не видел живого партизана, — сказал он.
— Откуда ты можешь это знать? Они же ничем не отличаются от обычных людей. Они и есть обычные советские люди. Рабочие. Колхозники. Учителя. Молодые парни, которых не успели призвать в армию.
— И молодые красивые девушки, — вклинился Юрген в паузу. — Ой, боюсь! Помогите! — крикнул он, как можно тише крикнул, а ну как кто услышит, сунется сдуру, этого только не хватало. — На меня напала партизанка! — Он притянул Марину к себе, начал шутливо бороться с ней, она приняла игру, тоже стала бороться с ним. Юрген упал на спину, потянул за собой Марину, прижал ее грудь к своей груди. — О, партизанка взяла меня в плен! Я побежден! Я сражен! Сдаюсь! — Он раскинул руки в стороны.
Марина пригвоздила их к земле своими руками, чуть приподнялась.
— Сдаешься?! — воскликнула она, дунула вверх, отгоняя упавшую на глаз прядку волос, потом крепко сжала губы, чтобы, наверно, самой не рассмеяться, прищурила глаза. Она была очень смешной в тот момент, Юрген сам едва сдерживался, чтобы не рассмеяться. — Хенде хох! — сказала Марина.
— Не могу хенде хох, — расхохотался Юрген, — только «Гитлер капут» могу. Гитлер капут! — крикнул он.
Убедительно получилось. Марина тоже зашлась в смехе:
— Гитлер капут!
Конец ее тяжелой косы мотался из стороны в сторону, бил Юргена по щекам, по носу, по глазам.
— Изуверская русская пытка — пытка девичьей косой! — закричал он. — Я требую соблюдения прав военнопленного.
— Ах, он требует! — Марина схватила косу правой рукой и принялась ее кончиком щекотать Юргену нос. — Вот, получай, получай!
Юрген морщил нос, уворачивался, чихал, потом резко вывернулся, опрокинул девушку на спину, лег на нее, в свою очередь, прижав ее руки к земле.
— Попалась, партизанка! — сквозь зубы сказал он и постарался изобразить «зверское» лицо. — Ну, теперь берегись! — и он впился в ее губы.
Она обмякла. Юрген провел пальцами по ее руке, по длинной шее с пульсировавшей жилой, спустился к груди, потом скользнул еще ниже, к бедрам. Марина уперлась руками ему в грудь, чуть отодвинула от себя.
— Ты очень спешишь, — сказала она тихо.
«Я очень спешу, — подумал Юрген по-немецки, — чай, не с портовой девчонкой. Она не такая. Так можно только все испортить». Портить не хотелось. Юрген отодвинулся, сел рядом с Мариной.
— Я влюбился в тебя с первого взгляда, — сказал он.
— Даже так?
— Только так и бывает.
— Наверно. Я не знаю.
— Еще не знаешь?
— Мне надо разобраться в себе.
Юрген увидел кустик незабудок, сорвал несколько побегов, протянул Марине, продекламировал, подбирая слова:
Совсем одинокий и покинутый
На отвесной скале,
Гордый, под синим небом
Стоял маленький цветочек.
Я не смог устоять,
Я сорвал цветочек
И подарил его красивейшей
Самой любимой Марине.
— Спасибо, — сказала Марина, — мне никто никогда не дарил цветов, — она потянулась и поцеловала Юргена в щеку.
— А песни тебе пели? — спросил он.
— Песни пели, — со смущением ответила Марина.
— Ну уж немецкие точно не пели! Это ведь я тебе песню перевел. Плохо, как сумел. По-немецки она лучше звучит. Ее один мой друг любил петь.
— Любил…
— Он погиб. На фронте. Неделю назад. Эх, он бы спел!
— Ты спой.
И Юрген спел:
Ganz einsam und verlassen
An einer Felsenwand,
Stolz unter blauem Himme!
Ein kleines Blümlein stand.
Ich könnt' nicht widerstehen,
Ich brach das Blümelein,
Und schenkte es dem schönsten,
Herzliebsten Mägdelein.
— Красивая песня, — сказала Марина, — только там имени моего нет.
— Ой, — спохватился Юрген, — какой же я дурак! Пропел, как в песне: Магделайн, Магдалина. Она так и называется, песня.
— Все правильно. У нас говорят: из песни слово не выкинешь.
— Надо как-то прикрепить букетик к платью, — сказал Юрген, — синие цветы, синий платок, красиво будет.
— Синий платок, — сказала Марина и вдруг пропела:
Скромненький синий платочек
Падал с опущенных плеч.
Ты провожала, но обещала
Синий платочек сберечь.
— Тоже красивая песня, — сказал Юрген, — я такую не слышал. Она что, новая?
— Новая, — сказала Марина.
— А о чем она? О любви?
— О любви, — ответила Марина, но даже для нее ответ сильно припозднился.
Юрген, почувствовав это, стал приставать к ней с расспросами, с просьбой спеть всю песню. Наконец Марина тихо запела:
Двадцать второго июня
Ровно в четыре часа
Киев бомбили, нам объявили,
Что началася война.
Она замолчала.
— Война, — сказал Юрген поникшим голосом, — как же я ненавижу войну!
— Я тоже. Мне надо идти. Меня ждут.
— Мы увидимся еще раз?
— Да. Наверно. Конечно. Я постараюсь.
— Где? Когда?
— Ты еще придешь в госпиталь?
— Да, непременно, у меня там друзья.
— Я буду ждать тебя там.
Следующей увольнительной пришлось ждать пять дней. Юрген весь извелся. Он представлял, как Марина каждый день приходит к госпиталю и ждет его, стоя у решетки, отбиваясь от приставаний немецких солдат. Он боялся, что она подумает, будто он забыл ее, и в какой-то из дней не придет к госпиталю, именно в тот день, когда туда придет он. И он никогда больше не увидит ее, никогда не найдет ее, ведь он не знал, где ее искать, и кто она, и чем занимается.
Она ждала его. Он поймал ее взгляд и слегка кивнул. Он не хотел, чтобы товарищи увидели ее, он не хотел делиться с ними своей радостью, он не хотел показывать им свое сокровище. Она принадлежала только ему, ему одному.
Марина тоже едва заметно кивнула, повернулась и пошла прочь, как в прошлый раз. Юрген пошел за ней, пытаясь запомнить дорогу. Впереди уже маячил лес, но Марина вдруг повернула в сторону и пошла по крайней улице, узкой, в глубоких рытвинах, в которых, несмотря на жаркую, сухую погоду, стояла вода. Улица была застроена одноэтажными домишками, редко расположенными, как в деревне. Мертвенная тишина, ни клохтанья кур, ни криков играющих детей, ни переругивания хозяек. Единственный человек на улице — мужчина в пузырящемся поношенном пиджаке и кирзовых сапогах, засаленная кепка надвинута на глаза, лицо укрыто густой бородой. Он сидел на лавочке перед одним из домов и курил самокрутку. Когда Юрген проходил мимо, мужчина вскинул на него глаза, в них горела ненависть, молодая, рвущаяся в бой ненависть. «Это, наверно, партизан», — мелькнула мысль.
