Фольксштурмовцы наконец поняли, что они не туда заехали. Они двинулись назад искать место расположения своей части. Оно было действительно в тылу, в глубоком тылу, в полукилометре за позициями 570-го батальона.
Старики иногда заходили к ним, по-соседски. Попадались забавные персонажи: например, один старый актер, он с гордостью говорил, что сыграл еще в первом немецком фильме, мелькнул в кадре с подносом в руках, но все же. На прошлую войну его не призвали по возрасту, на этой он собирался восполнить недостающий опыт. Бойкий был старичок, он рвался в бой и приставал ко всем с просьбой научить его стрелять из винтовки, на крайний случай — дать подержать в руках автомат. Давали, но с пустым магазином, на всякий случай. Старый актер был исключением. Вообще-то все эти фольксштурмовцы были старыми вояками, они знали, что такое приказ, и умели обращаться с оружием, тем более что им выдали винтовки «маузер» образца 1898 года. Отличное оружие, с удовлетворением говорили они. Отличное, кто бы спорил, но не против танков и не против несметных азиатских полчищ.
Особенно часто навещал их тот самый ефрейтор Эвальд Штульдреер, он пасся у них едва ли не каждый вечер. Он любил поговорить, а в кругу сослуживцев ему было скучновато. В Берлине они жили по соседству, знали друг друга не по одному десятку лет, знали как облупленных, включая все истории. А тут такая благодатная аудитория! Молодежь — ее учить и учить!
Они снисходительно слушали его болтовню и терпеливо сносили поучения, как строить оборонительные сооружения. Штульдреер стал ефрейтором еще на Великой войне, окопной войне, он считал себя большим докой в окопах. Еще он любил поговорить о превратностях жизни, о главной превратности: что вот он, немецкий ефрейтор Великой войны, вполне мог бы стать фюрером, но — не стал.
Все старые ефрейторы рано или поздно сводили разговор к этому. Рядовые, фельдфебели и тем более офицеры Великой войны даже не задумывались об этом, они помыслить не могли поставить себя на одну доску с фюрером. Ефрейторы ставили. Они были как он, у них были одинаковые стартовые позиции, почему же им не удалось, мучительно спрашивали они самих себя и донимали тем же окружающих. У каждого были свои объяснения, свои причины. Штульдреера засосала семья. Эх, кабы не жена да не ребятишки, он бы конечно!.. Язык-то у него всегда был хорошо подвешен, за словом он в карман не лез и говорить мог часами, были бы слушатели.
Они наливали ему стаканчик шнапса. Вам хорошо, говорил Штульдреер, у вас шнапс не переводится, а у нас его постоянно воруют. Вот ведь сволочи, восклицал Клинк и подносил от себя лично еще один стаканчик. После него Штульдреер обмякал, забывал об амбициях и поучениях, впадал в сентиментальность и принимался рассказывать о своей семье. У него было двое сыновей: старший погиб еще в 42-м на Восточном фронте, младший воевал в Северной Италии, у него, как у отца, была «сопля» на погонах и две нашивки за ранения. Две дочери из-за военного времени не нашли мужей, но патриотический долг выполнили сполна, — родили ему внука и двух внучек. Славные девчушки, говорил Штульдреер, утирая слезы, и было не совсем понятно, кого он имел в виду — дочерей или внучек.
* * *
Фольксштурмовцев уравновесил батальон Вермахта, состоявший сплошь из новобранцев 1928 года рождения. Безусые мальчишки с довольно пухлыми щечками, которых еще не касалась бритва. Они прибыли в Зеелов из Берлина на пригородном поезде, а оставшийся путь до позиций проделали пешком. Это было самое серьезное испытание в их короткой военной службе. С разбитыми в кровь ногами они выбыли из строя как минимум на три дня. Это было им только на пользу, у них наконец появилось время освоить выданные им винтовки, если не пострелять, то хотя бы понять, как она устроена и на какой крючок надо нажимать, чтобы из дула вылетела пуля.
При всем том они хорохорились и беспрестанно повторяли вдолбленную им в головы идиотскую формулу: «Мы — последняя надежда рейха!» Повторяли в том смысле, что, дескать, подвиньтесь, мы сейчас покажем вам, как надо воевать. Юрген не понимал их самодовольной гордости. Если эти желторотики — последняя надежда рейха, то, значит, надежда уже умерла, умерла в тех, кто находился на самом верху. Впрочем, до высокого начальства, до его мыслей и чувств Юргену никогда не было никакого дела. Для него имело значение лишь то, что живет в его сердце. Надежда там наличествовала. И у большинства солдат его отделения — тоже. И у стариков-фольксштурмовцев, по крайней мере, у тех, с кем он беседовал. Это они все вместе — последняя надежда рейха.
Новобранцы тоже разместились в их тылу, но чуть левее фольксштурма и дальше, километрах в полутора. Для молодых это было не расстояние, они беспрестанно шастали к ним, просто чтобы поглазеть. В тылу о штрафниках чего только не рассказывали, их представляли и самоотверженными героями, совершающими то, что другим не под силу, и отъявленными бандитами, и безжалостными головорезами. Все это в равной степени возбуждало жгучий интерес у этих мальчишек. Название «бригада вознесения» их завораживало, казалось, они готовы были отдать все на свете, лишь бы попасть в такую бригаду.
Кто-то сболтнул им о фельдфебеле Юргене Вольфе, единственном штрафнике, прошедшем испытание и продолжавшем воевать в ударно-испытательном батальоне. Теперь мальчишки специально прибегали посмотреть на него. Как на обезьяну в зоопарке, скрежетал зубами Юрген, заметив в кустах кепи с эмблемой соседнего батальона. Узнаю, кто сболтнул, язык отрежу, посылал он в пространство бесполезные угрозы. Кыш отсюда, кричал он очередному сосунку. Другие солдаты тоже нещадно гоняли мальчишек, они были им неинтересны, они даже ради смеха не стали рассказывать им, как просто попасть в штрафбат и как просто его покинуть, навсегда.
Лишь для одного парня они сделали исключение, потому что он сам был исключением. Он так и сказал, когда однажды вечером застенчиво вступил в освещенный круг от их костра:
— Можно я с вами посижу? Эти маменькины сынки не принимают меня. Они все из одного класса, я для них чужак.
Эта детская просьба всколыхнула в Юргене давние воспоминания о том, как он впервые входил в классную комнату сначала в Гданьске, а потом в Гамбурге, о настороженно-враждебном отношении к нему, чужаку. Он несколько неожиданно для себя проникся сочувствием к этому парню, окинул его внимательным взглядом. Ладная, спортивная фигурка, лицо открытое, глаза смышленые, только как-то слишком молодо выглядит, никак не старше пятнадцати.
— Тебе сколько лет, парень? — спросил Юрген.
— Честно? — переспросил тот и шмыгнул носом.
— Валяй, у нас по-другому не принято.
— Почти пятнадцать, — он вновь шмыгнул носом, — четырнадцать.
Юрген даже присвистнул от удивления.
— Как тебя угораздило в армию загреметь? — спросил он.
— Год рождения в свидетельстве подделал.
— Мальчик далеко пойдет! — одобрительно рассмеялся Клинк. — Только впредь рекомендую не прибавлять, а убавлять, малолетним скидка выходит, а то и вовсе амнистия.
— Вообще-то если честно, то я не подделал, а соврал. У меня документов никаких не было, а когда в распределителе спросили, я сказал, что двадцать восьмого.
