— «Ласточка», — поправил Юргена Красавчик, — двести шестьдесят второй «мессер», восемьсот пятьдесят километров в час, — завистливо вздохнул он.
Юрген даже приуныл. Ну какое это чудо-оружие, если о нем знает рядовой-штрафник, пусть и очень информированный в технике. Чуда и не произошло, никакие «мессеры» не могли остановить русские штурмовики, они брали числом, продолжая расстреливать аэропорт с воздуха. Остановить их могла только темнота.
Совместными усилиями они превратили взлетно-посадочные полосы в картофельное поле. Если где-нибудь и виднелся относительно нетронутый участок, то на нем непременно находился разбитый самолет, или сгоревший танк, или самоходка. Оборонять и захватывать было уже нечего, шел бой на уничтожение, взаимное уничтожение.
Юрген по-прежнему полагал, что у них больше шансов. То, что произошло потом, не укладывалось в голове. Вновь раздался густой гул русских самолетов, они снижались все ниже и ниже, не стреляя. Черт подери, они садились на картофельное поле! Они подпрыгивали по рытвинам, они зарывались колесами в воронки, два их них уткнулись носом в землю и взорвались, их шасси с треском ломались и дальше самолеты ползли на брюхе, но они ползли, они приземлялись! Из них выскакивали летчики, из них выгружали ящики с боеприпасами. Русские самолеты они, конечно, вскоре сожгли, расстрелять их на земле не представляло для артиллеристов большого труда. Но тем самым они лишь увеличили свалку. Шансы вновь подровнялись.
В девять вечера наступило короткое затишье. От русских никто не ждал активных действий, им не надо было никуда прорываться или расширять свой плацдарм, им нужно было просто держаться и ждать прихода своих. Поэтому первую роту отвели назад, к зданию аэропорта. Там их ждали горячий кофе, шнапс и чечевичная каша с мясными консервами. Порции были весомые, ведь повара рассчитывали на большее количество едоков. Но есть почему-то не хотелось, после нескольких ложек Юрген почувствовал давящую тяжесть в желудке, как будто тот был доверху набит камнями. Он еще немного поковырял кашу, выбирая волокна мяса, и отставил миску.
— Как ты? — спросил он сидевшего рядом Красавчика и показал глазами на его руку. Красавчика опять зацепило, в который раз в левую руку, Юрген видел, как Брейтгаупт накладывал ему повязку прямо там, на летном поле.
— Царапина.
— К докторам ходил?
— Ходил. После ранения я стал трепетно относиться к своему здоровью, — с насмешкой над самим собой сказал Красавчик. Ранением он называл пробитое легкое, все остальное было не в счет, это были царапины. — Там много наших, — добавил он, — Фрике, Вортенберг, целая очередь.
— Вортенберг отдавал приказ на отход, — с сомнением в голосе сказал Юрген.
— Отдал приказ и пошел в госпиталь.
— Если пошел, то ничего серьезного.
— Да, ничего серьезного.
О Фрике Юрген не спросил. Пока не знаешь, надеешься. Он надеялся, что с Фрике все обойдется, что он останется в строю, без такого командира им придется совсем туго.
— Пойду на свежий воздух, голова дурная, — сказал Юрген.
— Да, сходи проведай, потом мне расскажешь, — сказал Красавчик.
Брейтгаупт молча доскребал миску. Он поднял голову и посмотрел на Юргена. Тот кивнул. Брейтгаупт тоже кивнул, — благодарно и придвинул к себе миску Юргена.
Воздух был далеко не свежий, даже пропущенный сквозь сигарету он отдавал пороховой гарью. Но к ночи похолодало, легкий ветерок остужал воспаленную кожу лица. Юрген задрал голову. Так и есть — безоблачное небо, к утру совсем выстудит. Тишина. После дневного грохота спорадические перестрелки в городе представлялись бреханьем собак в мирной деревне. В Берлине русские против своего обыкновения не вели боевых действий ночью, их прорыв в аэропорт был редким исключением. Возможно, они опасались незнакомого, полного ловушек большого города. Или у них находились ночью другие занятия. Богатый, полный жителей город предоставлял для этого множество возможностей. Юрген это хорошо знал. Зачем думать о том, что и так знаешь? Вот он и не думал.
Навстречу ему, сильно припадая на правую ногу, шел Граматке. Его все-таки зацепило! Когда Граматке с ужасом и изумлением уставился на свою руку, испачканную его кровью, Юрген испытал какое-то даже облегчение. Его уже начала нервировать неуязвимость Граматке, в этом было что-то мистическое, — уж не оборотень ли, думал временами Юрген, вглядываясь в худое, костистое лицо подчиненного.
Завидев командира, Граматке подобрался и даже хромота почти пропала. Вот это правильно, подумал Юрген, рана-то пустяковая, сапог пострадал намного больше.
— Все в порядке, Граматке? — спросил он. — Рану обработали?
— Так точно, герр обер-фельдфебель! — выкрикнул Граматке. — Остаюсь в строю! Я буду сражаться, я могу сражаться, я хочу сражаться.
Нормальная реакция, шок от ранения и все такое прочее, подумал Юрген.
— Если я останусь в госпитале, то русские убьют меня, придут и убьют меня, — заговорщицким тоном сказал Граматке.
— Русские не убивают пленных, тем более раненых, — сказал Юрген.
Он всегда это знал, но держал при себе, чтобы не подрывать боеспособность части. Юрген даже не чувствовал, а знал, что многих, того же Граматке, заставляет стойко сражаться только страх перед русским пленом, перед неизбежной позорной смертью в русском плену. В последние дни этот страх испарился. Возможно, это было следствием появления на передовой «армии Зейдлица» или просто на фоне военных неудач солдаты стали более восприимчивы к вражеской пропаганде. Юргену не было до этого дела, он не испытывал ни малейшего желания нагнетать страхи, кого-то в чем-то убеждать или переубеждать. У него хватало других забот.
— Я им бесполезен! Раненый, я не могу даже копать землю! Они убьют меня! — выкрикнул Граматке. — Я им бесполезен, — повторил он, сникая, — я ничего не умею делать.
«Хоть это понял, уже хорошо», — подумал Юрген вполне доброжелательно.
— Присоединяйтесь к отделению, Йозеф, — сказал он.
— Спасибо, герр обер-фельдфебель, — сказал Граматке. Сказал как нормальный мужчина, без угодничества или насмешки.
Юрген прошел в соседний отсек аэровокзала, где разместился полевой госпиталь. В помещении, похожем на зал ожидания, скопилось множество раненых, они лежали на полу, на испачканных кровью скамьях, полусидели в креслах, откинув головы назад и положив натруженные оружием руки на подлокотники. Это и был зал ожидания: одни ждали перевязки, другие — кружки воды, третьи — решения своей судьбы, все чего-нибудь ждали.
На двери одной из боковых комнат мелом было написано: 570 ВВ, — это был медпункт их батальона. Пахло кровью, антисептиком, немытыми телами. Два сдвинутых конторских стола, накрытые зеленоватой простыней, использовались как один операционный. Лежавшее на нем тело было неожиданно белым, с рыжеватыми волосками. Над телом склонился Клистир, он с сосредоточенным видом копался в развороченной груди.
