Когда Ито ушел, начальник школы стал мучительно вспоминать. Что-то с этим Ито не так, существовала какая-то ошибка, о которой он знал, но припомнить которую теперь не мог. Он вспомнил о ней, когда война была кончена: канцелярия работала отвратительно, матери погибшего на «Сюйсюй» летчика было послано извещение о смерти сына, но его отправили матери Ито. Погибнуть должен был он.
Они вошли в Хиросиму рано утром, спустились с холмов, еще полных ночной сырости и бормотания малых сов. Дорога, по которой Сатоко тащила за руку сына, обогнула безлюдный, с выбитыми стеклами, неработающий завод и вывела их на берег моря. Здесь знакомо висели около домов сети и пахло гнилой рыбой. Сатоко вела мальчика за руку, тот с трудом поддавался, безразлично и тяжело переставляя ноги, глаза его были полузакрыты.
— Скоро, скоро придем, осталось только найти дом.
Но когда она спросила попавшегося навстречу старика — тот вышел из своей лачуги и стоял лицом на восток грея морщинистые лоб и щеки, — старик вяло прищелкнул языком и ответил, что улица, про которую она спрашивает, совсем в другой стороне и ей надо пройти еще весь город насквозь.
— Дома там стоят редко, тебе придется там все время спрашивать, дома богатые, хорошие, не чета этим. Но люди другие, не каждый ответит. Кого ты вздумала, оборванка, там искать?
Она пошла дальше, волоча за собой ребенка. Главное теперь — найти улицу. Надо торопиться, потому что везде, где они проходили, люди говорили: не сегодня-завтра сюда придет война.
В поселке под Окаяма месяц назад их задержала полиция.
— Эту бабу надо направить в женский рабочий отряд. Будешь работать на заводе, — сказал чиновник к которому привели Сатоко. — Мальчишку — в государственный детский дом.
Но сначала их отправили в фильтрационный лагерь, в бараки для эвакуированных. В одной половине барака жили женщины, а во второй — солдаты-инвалиды с Лусона и из Бирмы. Солдаты с утра рассаживались на солнце у стен и вели бесконечные разговоры о боли в культях и о гниющих ранах. Они рассказывали о черно-зеленых кораблях, подходящих носом к берегу, и о катерах, идущих впереди этих кораблей, о катерах, которые тучей бросаются на остров, где ты лежишь около пулемета в сыром, отрытом, в прибрежном песке окопе.
— Они способны переползать через рифы… — говорили они.
«Надо что-то делать, надо что-то придумать…» И Сатоко пошла помогать на кухню, около которой всегда вертелось с десяток пришедших с воли мальчишек За горсть бобов они помогали выносить помои и чистить кирпичной крошкой миски. И вот однажды, когда мальчишки под вечер уходили, она крепко взяла за руку сына и еще кого-то и, громко крича, что едва нашла их, прошла мимо хмурого, безразличного часового. Выйдя за ворота, протащила обоих до дороги, а когда перестали быть видны крытые серой соломой наклонные крыши бараков, бросила руку чужого мальчишки и пустилась бежать.
И теперь вот он, город той незнакомой женщины, и она идет по нему, волоча за собой сына, оглядываясь то и дело на море — не появились ли уже черно-зеленые корабли?… На улицах все больше народу, но люди не разговаривают между собой, а угрюмо спешат на работу, на службу, в продуктовые лавки, на рынок, запах которого тревожно стоит в воздухе. Где эта женщина, к которой она идет уже вторую неделю? Идет, волоча за собой мальчика. Женщина, которая, увидев его и поняв, кто он, закроет в ужасе рукой рот и, прежде чем заговорить, будет долго-долго собираться с силами.
Начиналась жара. Пыль, пролежавшая всю ночь на холодных камнях, нагрелась и стала легкой. Какой она окажется, эта женщина? Высокомерный мальчишка — такой неопытный, она сразу почувствовала это, — мальчишка, пытающийся скрыть свою неопытность под напускной грубостью. А его брат… Он так и не пришел, она ждала его, как условились, до тех пор, пока не увидела, как выходит из бухты белая шхуна. И вот теперь она бредет по улице незнакомого города, по шумной, переполненной народом, жалко, настороженно всматриваясь во встречные лица. Улица сузилась, стала тихой, зеленой, изогнулась и стала ползти вверх по склону. У домов появились низкие решетчатые ограды, садики, цветные черепичные крыши.
— Видите, сосновая роща и вершина храма? Вам надо идти туда. — Мусорщица, которая объяснила это, снова побрела с совком вниз по улице, шаркая растоптанными ногами.
Вот и дом № 28, сад, подстриженные шары кустов, дом, бумажные стены, но бумага в желтых потеках, ее давно уже не меняли. На веранде, наклонившись, что-то делает женщина: высокая прическа, в волосах отблеск зеленого, идущего из сада света. Сатоко ухватилась рукой за столбик садовой ограды и судорожно сжала детскую руку. Ребенок вскрикнул. Услыхав крик, женщина на веранде подняла голову. Сатоко оперлась о калитку, резко звякнула щеколда, калитка распахнулась. Обе женщины медленно пошли навстречу друг другу. Они шли по хрустящему желтому песку, которым была посыпана дорожка, и расстояние между ними неотвратимо сжималось.
«Странная посетительница, — подумала госпожа Кадзума. — Должно быть, беженка. Будет просить работу или что-нибудь поесть. Нищенка с сыном. Какое у нее грубое, обветренное лицо!»
— У меня нет для вас ни еды, ни работы, — сказала она. — Это частный дом, и входить сюда нельзя.
Нищенка, не отпуская руки мальчика, стояла неподвижно.
— Я пришла сказать вам, госпожа… — Она стояла, уронив руки, прижав их к худому жалкому телу, говорила устало, готовая тут же сесть на землю и больше не подниматься. — Я хочу сказать… Мы к вам…
Госпожа Кадзума вздрогнула, подняла руку и резко произнесла:
— Вы ошиблись. Я не знаю вас.
— Если вы мать Кадзума, то мы пришли правильно. — И, чувствуя, как кружится голова и как дрожат ноги, начала опускаться на землю. Госпожа Кадзума посмотрела на мальчика — и сразу все поняла.
— Как его зовут?
— Я назвала его Суги. Но отец — его брат.
Женщины с ужасом смотрели друг на друга.
Мальчик заметил что-то в небе. Там появился и медленно плыл серый прозрачный крестик. Самолет достиг центра города и от него отделилась точка. Вспыхнуло белое пятнышко — парашют. Стало видно — над ним качается что-то похожее на зерно.
Когда оно пролетело половину расстояния до земли, мелькнуло, вспыхнуло. Рядом с солнцем стало раздувать второе солнце. Земля задрожала, тугой воздух повалил ограду и отбросил в сторону женщин и мальчика. Нестерпимый уничтожающий плоть жар охватил их лежащие тела…
…За четыре года США смогли продвинуться только до Иводзимы, воздушные рейды на Японию слабы и несравнимы с рейдами против Германии, и, наконец, Советский Союз не вступит в войну, а если вступит, у нас на материке достаточно сил, чтобы сдержать Советскую Армию. Главный враг Японии — пораженческие настроения среди части народа. С ними надо беспощадно бороться.
Мы должны помнить, что Черчилль и Рузвельт заявили в Атлантической хартии: после войны им нужны пустые острова; чтобы очистить их, каждый японец и японка будут убиты
[10]
.
