— Я ищу работу, могу быть посыльным или сторожем, можно поговорить с кем-нибудь?
Человек скривил рот, положил руку Ито на плечо, повернул и, не говоря ни слова, подтолкнул к двери. Тяжелые створки, звякнув пружинами, захлопнулись.
Бродя по улицам, переходя перекрестки, где нетерпеливо позванивали велосипеды и вскрикивали рикши, заглядывая в перегороженные железными решетками приемные контор — там за низкими голыми столами сидели, кропотливо высчитывая что-то, потные, в очках чиновники, — Ито спрашивал. Прежде чем обратиться, низко кланялся, а если не отвечали сразу, терпеливо ждал. Около водосточной трубы, рядом с витриной, где за пыльным стеклом застыли, сложив на груди руки, два манекена, одетые в одинаковые желтые кимоно, он нашел на земле никелевую монетку и купил на нее чашку супа.
Кружилась голова, один раз, переходя улицу, едва успел выскочить из-под тупоносого военного грузовика, солдат и шофер, высунувшиеся из кабины, долго кричали вслед ему ругательства. Мучительно хотелось забрести в сквер и лечь на скамейку в тени, но там могли забрать, и, значит, лучше всего идти назад, снова под мост. Тени удлинились, из фабричных ворот и из дверей контор стали вытекать ручейки служащих. Ито увидел в распадке между домами синюю полоску моря, решил, что ручей и мост должны быть там, но в тесной маленькой улочке в глаза бросилась вывеска: «Ремонт велосипедов». Решился, когда подошел, услышал через неплотно закрытую дверь стук молотка о железо, остановился и стоял так, пока дверь не приоткрылась и из нее не выглянул лысый, с вислыми усами старик — фартук из синей грубой парусины, в руке клещи, — выглянул и недовольно уставился на Ито.
— Чего стоишь?
— Уважаемый хозяин, — сказал Ито и поклонился.
— Сам знаю — хозяин. Ты зачем пришел?
— Ищу какую-нибудь работу. Могу помогать вам, могу бегать с поручениями, могу ночью стеречь.
— Сразу видно, ты из деревни. Оттуда? — Он показал на горы.
— Я приехал ненадолго, заработать немного денег и вернуться.
Щелкая деревянными подошвами, прошла, вспугивая с земли зеленых разжиревших мух, женщина.
— А ты, случайно, не скрываешься от армии?
— Меня призовут через год.
Старик вытащил из кармана очки — два круглых стекла в металлической оправе, — нацепил их на нос и долго рассматривал Ито.
— Странно, только вчера я подумал о подмастерье, — сказал он. — Но мастерская дает немного денег, я могу взять тебя только в ученики. Тебе, конечно, негде и спать?
Ито мотнул головой.
— Вот видишь, тебе еще нужна и постель. Кормить тебя я тоже не могу. Ты не очень прожорливый?
— Что вы, я могу есть один раз. — Ито поклонился.
— Рано благодаришь, я еще не согласился. Ладно, заходи, поговорим.
Внутри мастерской — свет, падающий через маленькое, затянутое паутиной окошко, верстак, на нем губастые черные тиски, в беспорядке набросаны напильники и сверла, вдоль стен, цепляясь друг за друга рулями, несколько велосипедов, на стене кимоно старика и пучок засушенных камышовых стеблей.
— Если я возьму тебя, будешь мыть велосипеды, убирать грязь и сторожить, — сказал старик. — Не вздумай что-нибудь украсть, это все стоит копейки, а поймают тебя быстро.
— Не беспокойтесь. Я так вам благодарен. Можно мне взять ведро и убрать мусор?
Закончив работу, старик смахнул с верстака, спрятал в ящик под замок инструменты, сменил фартук на кимоно и, порывшись в кошельке, протянул Ито монетку.
— Держи, сегодня где-нибудь переспишь, а завтра я достану для тебя у соседей циновку и одеяло. Ну, иди, что ты встал?
Он повернул за собой ключ. Уходил безразлично, не оглядываясь, тяжело волоча гета, грязные полы кимоно слабо колебались при каждом шаге.
В этот вечер Ито купил в лавке чашечку сырой, нарезанной ломтиками рыбы и рисовую лепешку, в которую было завернуто вареное надрезанное яйцо, и стал думать, где провести еще одну ночь.
Город жил тревожной, беспокойной жизнью. Так было всегда. Сразу же после того как на берегу океанской бухты первые поселенцы поставили свои хижины, от неосторожно забытого огня сгорела половина домов. Пришел год четвертый Ансей, и огромная волна выкатила на берег. Она разрушила причалы, опрокинула дома, стоявшие на набережной, и унесла их далеко в глубь улиц, там они остались лежать вперемешку с рыбачьими лодками и обломками легких мостов. Погибли тысячи людей, а спустя тридцать лет случилось землетрясение: сдвинулась с места гора, возвышающаяся над городом, она осела и превратилась в цепь холмов, но оползень в своем движении уклонился в сторону, и поток коричневой земли, перемешанный с пахнущей серою водой, снес южный пригород. К этому времени в городе уже появилась железная дорога, связывающая с Осакой и Токио, и люди ходили смотреть, как изогнулся змеей рельсовый путь, смещенный оползнем. Беды повторялись. Люди привыкли к пожарам, превращавшим в пепел целые кварталы деревянных с бумажными стенами домов, к волнам, захлестывавшим набережную, и к тому, что земля, на которой стоят дома и в которую вбиты сваи, время от времени вздымается, подобно воде, и раскалывается, подобно пересохшему дереву.
И все равно город рос, северные окраины его зачернели фабричными цехами и трубами, место первых причалов и деревянной набережной занял порт, его бетонные волноломы и пирсы, как пальцы, устремились в океан. Маслянистая вода сонно колыхалась между бетонных стен, а вместе с ней покачивались ошвартованные у пирсов корабли.
Тысячи людей, стуча деревянными гета, заполняли улицы два раза в день — утром, когда они бегом спешили на работу, и вечером, когда медленно брели домой. Вывески с крикливыми названиями товаров, как полосы дождя, повисли над улицами, гул толпы и перезвон дверных колокольчиков стоял над тротуарами, по улицам маршировали солдаты, и все большее число мужчин в городе носили куртки военного покроя с наглухо закрытой грудью и стоячим воротничком. Школьники, отправляясь на экскурсии за город, делали из форменных шинелей скатки, а на уроках им рассказывали про завещание императора собрать восемь углов под одной крышей и показывали карты Сингапура, Новой Гвинеи и Камчатки. Маленьким детям перестали класть под подушки кораблики счастья, а взрослые не устраивали больше состязаний по угадыванию ароматов, когда каждый пытается определить, что положено мастером церемонии в курильницу. Город ждал.
Этим городом была Хиросима.
Со смертью Таня столкнулась рано.
Таня росла странной, молчаливой девочкой, иногда ей казалось, что и бывшее, и предстоящее, не отделяясь от сегодняшнего, следуют за ней, порой меняясь местами. Причиной, вероятно, служило ее воображение. Особенно оно развилось в годы, проведенные вместе с матерью и сестрой в крошечном (три барака) поселке в северо-западном углу Крыма. Здесь добывали соль, выпаривая ее на солнце. Место было ровное, плоское, как лезвие ножа, — ни бугорка до самого горизонта. Жили тем, что собирали с чахлых огородов. Раз в два-три месяца кто-нибудь ходил пешком в Симферополь на базар за сахарином, спичками, нитками. Было голодно, одиноко. Девочка уходила в мертвую, желтую, раскаленную степь, садилась на корточки и смотрела на сверкающие ледяные озера. Над солью поднимались, изгибаясь, струи воздуха, дрожали, и в них возникали далекие миражи — море и его берега. Таня научилась думать в одиночестве, подолгу, сосредоточенно, теряя разницу между выдумкой и жизнью.
