Не помню, что именно она принесла взамен подарка Мейера, но хорошо помнится, что в этот период у меня было изобилие деликатесов и лишние продукты я отдавал своим товарищам.
Вылечился я достаточно быстро, занятия по русскому языку возобновились, беседы с Мейером на немецком и с врачом на русском продолжились. Разговорная речь улучшалась изо дня в день, а понимал я уже почти все. Во всяком случае смысл речи я улавливал. Но судьба приготовила мне особенную кашу. Вечером после работы мы с Тамарой Николаевной сидим в медпункте, она за письменным столом, а я, напротив, и смотрим друг другу в глаза. Она, очевидно, решила, что я уже достаточно знаю русский язык, чтобы позволить нам общение на душевном уровне. А я, к сожалению, не был подготовлен к таким тонким темам. Просто по общему психологическому состоянию, хотя смысл ее слов понял. Спрашивает она: «Коля, ты меня любишь?» Найти ответ на такой вопрос довольно просто. Она со мной обращалась как с хорошим другом, но я решил повысить оценку. Отвечаю: «Да, как родную мать».
Никогда не забуду взрыв отвращения и изумления на ее лице. Глаза ее, только что излучавшие доброту, стали черными и метали молнии гнева. Она встала и вышла без слов, а я сидел и соображал, что за преступление я совершил. Она была старше меня лет на 5 или 7, облик ее меня не воодушевлял, а переход из положения летчика в раба я еще не ощутил, не понял. Может быть, все случилось к лучшему, так как тесные связи персонала с пленными карались тогда очень строго.
Но… за свое «нет» я получил сполна. Последствия разговора сказались быстро. Я на собственном опыте узнал, что такое женское издевательство. Тамара Николаевна стала обращаться на «вы», ругала меня как только могла. Целыми днями я должен был чистить все сверху вниз, а окончив, все начинать сначала.
Как я обрадовался, когда от Мейера узнал интересную новость: «Будущие курсанты антифашистской школы собираются в центральном лагерном отделении 108–1 в Сталинграде. На днях поедешь туда пароходом». Какая радость! Я не догадывался тогда, что попаду из огня да в полымя.
Здесь, в Таболе — деревенская идиллия по сравнению с другими лагерями. Кормили досыта, на работе никто никого не подгонял, все мы прилично одеты, обращение человеческое, даже с дружественным нюансом, чувствовалось уважение даже к пленным противникам.
Следует вспомнить, как мы проводили нерабочее время на берегу Волги. Доступ к берегу был открыт, то есть там не было ограды. Мы соорудили там платформу из досок, где полоскали котелки и кухонную посуду. На дне русла отлагались остатки пищи, что привлекало небольших рыбок — черноглазок. Среди румын было несколько цыган, которые научили нас ловить рыбу удочкой, крючок которой делался из булавки. В качестве наживки применяли шарики из хлебного мякиша. Рыбки словно охотились за этой приманкой, в результате чего опытным рыболовам удавалось выловить 20–30 штук в час. Есть эту рыбу сырой конечно никому не хотелось, поэтому на берегу разжигали мелкие костры и варили суп или слоеное блюдо из рыбы и помидоров. Вечерами сидели мы вокруг костров и, кушая, беседовали. Никто из начальства нам при этом не докучал. Купаться было запрещено, но страстно за выполнением этого приказа никто не следил. Поэтому после вечерней проверки мы ходили купаться в Волге.
Дров для костра в достаточном количестве не было. Котлы в кухне топили сухими остатками растений, которые собирали в степи. По «дрова» выезжали на верблюде, разумеется, без конвоира. Трое-четверо военнопленных на телеге с верблюдом в упряжи выезжали утром, а возвращались вечером. Добычи хватало как на кухню, так и для наших костров. «Горючее» меняли на еду и табак.
Незабвенный день
В один из августовских дней ко мне обратился лейтенант Мейер:
— Сено косить умеешь?
— Умею.
— На сенокос хочешь?
— Хочу.
— Пойдешь на ближнюю пристань, там мужик с бородой ждет тебя в лодке, поможешь ему, а он тебя накормит.
Пошел я с удовольствием, мужика нашел, сели с ним в лодку. Объяснил, что умею грести, и мы поехали к противоположному берегу. Какая же радость — спокойно плыть по воде, снизу любоваться бортами барж и судов, которые возвышались метров на десять и больше. Погода прекрасная, настроение тоже. Я старался показать мужику, как хорошо умею грести. Сам он человек симпатичный, с веселым блеском в глазах, а главное, смотрит на меня как на обычного человека, без всякой враждебности. Вытащили лодку на берег и начали косить. Опять подвернулся случай показать свою силу и умение. От мужика не отстал ни по скорости, ни по ширине размаха. Шагаем вдвоем по лугу, как опытная пара косарей. Хотелось мне заслужить похвалу от этого человека. Говорить и думать о войне, о ненависти, о плохом мне совсем не хотелось. Это были чудесные часы жизни свободного человека.
Настало время обеда. Мужик угостил тем, что у него было, — черным хлебом со свежим молоком. Вот и наслаждение. Вкус этот остался в памяти навсегда. Сколько раз ни пытался после приятной работы ощутить этот райский вкус — бесполезно. Работу довели до конца, вернулись, и мужик в знак благодарности крепко пожал мне руку. Время, каким ты можешь быть приятным даже в плену!1
Прежде чем начать описание переворота в своей жизни и переезда из райского лагеря в Таболе в адскую обстановку лагеря г. Красноармейска, хочу рассказать о понятиях «рай» и «ад» для военнопленного.
Краткая философия военного плена
Физическое и психологическое состояние военнопленного зависит от следующих факторов:
1. Политико-идеологического отношение правительства к пленным;
2. Жизненного уровня населения, проживающего рядом;
3. Нормы пайка;
4. Дисциплины и честности надзирающего персонала;
5. Вида работ, выполняемых пленными;
6. Климат в регионе расположения лагеря;
7. Возможность добывать продукты помимо пайка.
Что касается лагеря Табола, то по фактору № 1 — все в порядке, правовые нормы обращения с немецкими пленными выполнялись, согласно приказам правительства
По фактору № 2 — население не голодало. Рыболовство и выращивание овощей гарантировали питание для всех, поэтому и не было отрицательного влияния на пленных.
По фактору № 3 — положение чудное. Высшее руководство, видимо, решило в обязательном порядке сохранить здоровье 150–200 немцам-сталинградцам, оставшимся в живых. Норма была завышена буквально для всех, как для дистрофиков, хотя таковых уже и не было.
По фактору № 4 — главенствовал высокий уровень дисциплины, самодисциплины, соблюдалась законность. Причем это заслуга Мейера. Он лично контролировал выдачу и закладку продуктов в кухне. Не допускал воровства питания на сторону или «по блату». Питание, что получали пленные, было очень близко к положенному пайку. Утром полкило каши разных видов круп с подсолнечным маслом и 200 г. хлеба; в обед 3 блюда: 1 литр супа с бараниной или рыбой, полкило каши, 200 г. хлеба и компот из сухофруктов, на ужин — опять 1 литр супа и хлеб. Привозившие продукты обогащались, очевидно, рыбой нашего улова.
