Однако по мере того, как война затягивалась, даже письма из дома перестали ободрять. Пеппель писал в своем дневнике: «Жена написала мне: «Сегодня мы все очень устали — пришлось пережить ужасную бомбардировку. Постоянно слышать вой этих штуковин, ожидать смерти в любой момент, сидя в полной темноте в подвале… Ничего не осталось… Неужели все будет разрушено?» Нет. Здесь, на фронте, мы тоже не должны об этом думать… Мы понимали чувства людей, оставшихся дома, страдали вместе с ними и боялись за своих близких, которым приходилось выносить ковровые бомбардировки».
Бомбардировки Германии с воздуха, которыми занимались Союзники, стали дополнительной проблемой для солдат, ведших почти безнадежную ежедневную борьбу за выживание. Причину этого отмечали многие из них. Чувство собственного бессилия предотвратить разрушение немецких городов переполняло их письма, потому что теперь они беспокоились, как, например, Проспер Шюккинг, об «ужасных авианалетах. Парень, вернувшийся из отпуска, говорит, что Ганновер разрушен на 91 процент, Херренхаузен тоже уничтожен. Позор!» «Как замечательно снова поспать на кровати!» — восклицал Мартин Линднер во время своего последнего отпуска. «Только люди сильно изменились, — размышлял он. — Их гложет сильнейшее беспокойство, словно они все несутся полным ходом к катастрофе, как поезд к обрыву».
Благодаря интенсивной переписке между тылом и фронтом и редким отпускам солдаты были хорошо информированы об ужасах, творящихся дома. «Пока мы снова не продолжили отход, шлю привет тебе на «Берлинский фронт», — с неловкой иронией писал Макс Аретин-Эггерт. — Как оказалось, теперь руины больших городов сами исчезают в пламени… Неужели ярость бога войны слепа?» Даже трудности Восточного фронта бледнели по сравнению с трудностями в тылу. «Близится третий год войны в России, — впадал в отчаяние Юрген Могк в сентябре 1942 года, — но это ничто по сравнению с вырисовывающимися перспективами. Немецкий народ подтачивает не недостаток хлеба, а нечто куда более страшное: бомбардировки немецких городов англичанами! Каждый из нас скорее согласился бы голодать, чем потерять свой дом и своих родных».
Внутренний фронт как настоящий фронт был насмешкой, которую отдельные солдаты понимали лучше, чем другие. «На Пасху я валялся в плавках под теплым весенним солнцем рядом с товарищем, — писал унтер-офицер
К. в мае 1943 года. — И мы болтали с ним о том, чем бы мы занимались, если бы были дома… А несколько дней назад я узнал, что как раз в то время, когда мы мечтали о доме, дымились развалины моего родного Мангейма. Какая горькая ирония судьбы!» А вот ефрейтор Э. Ґ. не видел никакой иронии в том, что против Германии были применены ее же собственные методы. Он был в ярости:
«Я очень сожалею, что тебе приходится страдать от воздушного террора англичан. Мне невыносима сама мысль о том, что прекрасный Дюссельдорф тоже пал жертвой жестокой атаки англичан, что огромные художественные, культурные и материальные ценности уничтожены грубой силой и преступные методы ведения войны, применяемые «томми», причинили неисчислимые страдания… Невинные немецкие мужчины, женщины и дети были убиты самым варварским образом… в результате жестокой атаки государства-хищника, некогда желавшего представлять так называемый «цивилизованный мир» (!). Теперь мы все прекрасно понимаем, что Черчилль и его бесчестная клика британских военных преступников понимают под «цивилизацией»!»
Фельдфебель Г. К. также не сомневался в «преступности» методов, используемых Великобританией против немецкого «внутреннего фронта»: «Разрушение Кёльнского собора или дома Ганса Сакса
[5]
не окажет решающего воздействия на ход войны… Эти свиньи считают, что могут сломить нас таким образом. Но они ошибаются. Ошибаются. Эх, если бы фюрер послал в Англию пару эстонских, восточнопрусских или франконских дивизий, они бы устроили там такую пляску смерти, что испугался бы и сам дьявол. Как же я их ненавижу!»
В начале войны Гарри Милерт еще мог писать жене: «Ты должна знать все, и я не могу вечно лгать, будто мне здесь хорошо и весело. Также считаю ошибкой мнение, будто в тылу не должны знать, что происходит здесь. Если нет уверенности в психологической способности тыла к сопротивлению, то плохи наши дела». Теперь тотальная война так изменила облик битвы, что не только гражданское население ощутило на себе тяготы войны, но и, более того, письма с фронта стали считаться важным средством поддержания духа в тылу. Постоянной темой фронтовых газет, распространявшихся во всех немецких частях, было напоминание о важности писем с фронта для поддержания душевного и морального благополучия тех, кто остался в тылу. Фактически письма характеризовались как оружие, игравшее ключевую роль в сохранении «силы характера и самообладания» гражданскими лицами. Выпуск за выпуском газеты кричали, что «полевая почта — это оружие», что «письма — это тоже оружие», даже что они — «своего рода витамин для души», который «воодушевляет уставшие сердца». Письма сравнивались с «важными нервными волокнами, идущими из внешних слоев в глубь огромного тела германского народа», с кровеносной системой. Письма с фронта в тыл обрели такую важность, что в августе 1943 года командующий немецкой 3-й танковой армией отдал приказ, согласно которому «солдат должен стать в своих письмах… донором веры и силы воли для своих родственников». А приказ по группе армий «Б» гласил: «Необходимо, чтобы каждый фронтовик в своих письмах излучал силу, уверенность и твердую веру». Должно быть, многие солдаты на передовой считали величайшей иронией войны то, что им, в дополнение к собственным трудностям и беспокойствам, приходилось помогать переносить невзгоды тем, кто остался в тылу. Смерть не знала границ, и задача находить в себе силы перед лицом превосходящего противника стояла теперь не только перед фронтом, но и перед тылом.
По мере продолжения войны, когда различные армии схватывались друг с другом, словно борцы, напряжение, связанное с ежедневными убийствами, неизбежно сказывалось на психологии людей. Ведь по сути своей это была не война открытых пространств, а война выжидания, засад, подкрадывания, мелких стычек — схватка между небольшими группами людей, в которой каждая группа старалась убить другую раньше, чем погибнет сама. В этом постоянном личном противостоянии жизни и смерти у каждого солдата («мы все играем лишь эпизодические роли в этом безумии», как сказал один из них) была своя точка излома. «Вид товарищей, кричащих и бьющихся в последние мгновения агонии, больше невозможно переносить спокойно, — признавался Ги Сайер, — и я, несмотря на стремление жить или умереть героем вермахта, превращался в животное, парализованное неконтролируемым ужасом». Все солдаты, будь то опытные ветераны или перепуганные новобранцы из пополнения, постоянно ощущали беспокойство, и каждый день им приходилось заново преодолевать себя. Гарри Милерт отмечал: «Вокруг кутерьма, и я испытываю лишь беспокойное напряжение и некое предчувствие. Мы должны держать себя в руках… Каждый миг является решающим для нашего существования». «Война, в которой мы пережили лишь самое простое, а самое сложное нам еще предстоит, давит на меня тяжким грузом», — признавался лейтенант В. Т. в январе 1944 года. По его словам, даже «в моменты ясности» в ней было что-то «призрачное»: «Хотя фасад личности еще держится, достаточно одной ночи, чтобы он рухнул».
