Многие солдаты описывают время, проведенное в казармах, более спокойно. Фрицу Харденбергу запомнились не столько издевательства, сколько другой момент. «На военной службе мне нравилось в казармах больше, чем в Службе труда», — вспоминал он. А.почему? «Питание было очень хорошее. Котлеты… величиной с крышку от унитаза… салат, картошка, подливка и прочее. И не раз в неделю, а по многу раз в неделю». Хайнц Рикман вспоминал о строгой дисциплине, но при этом утверждал: «Не могу сказать, что это было рабство… Я жил в старой казарме без водопровода. За водой приходилось бегать вниз, а на дворе стоял декабрь… и было уже холодно… Зимой приходилось мыться в умывальнике на улице, стоя с голым торсом. А потом нужно было идти за кофе, а дневальным приходилось целый день убираться и наводить блеск в помещениях… Дисциплина соблюдалась строго. Но не могу сказать, что обращение было бесчеловечным».
«Издевательства? — озадачен Герман Блом. — Подготовка шла тяжело, особенно в пехоте. Но она также… дала мне некоторое спокойствие… Не хочу сказать, что ты чувствуешь себя внутренне свободным. Ты остаешься солдатом, человеком с оружием. Но, кроме этого, от тебя больше не требовалось ничего. Как ты живешь, больше никого не интересовало». «Нас гоняли изо всех сил, — вспоминал Георг Тимм. — Но для меня эти упражнения были развлечением». А Вернер Карстенс, которому в наказание пришлось три дня выполнять упражнения, заключавшиеся в маршировке в полном снаряжении и с мешком песка весом около 15 кг, даже это в своих воспоминаниях не счел издевательством. В конце концов, он заслужил наказание за то, что притворился инструктором и приказал группе резервистов, состоявшей из врачей, юристов и преподавателей, выполнить несколько строевых упражнений. Рассказывая об этом, Карстенс просто сиял от удовольствия, доставленного ему розыгрышем, объектом которого стали образованные резервисты, и подтруниванием над их притязательностью и прочно укоренившейся привычкой подчиняться вышестоящим, словно в новой версии «Гаупитана фон Кепеника» (популярной пьесы конца 1920-х гг., в которой высмеивалось маниакальное стремление немцев подчиняться приказам руководства). Но при этом он в полной мере осознавал: «Меня обязаны были наказать». Наконец, Франц Элерс и Альберт Гэдтке припомнили офицеров-инструкторов, которые были наказаны (одного отправили на фронт, а другому отменили отпуск) за слишком изнуряющие упражнения и жестокое обращение с солдатами.
Тем не менее во время военной подготовки встречались и явные случаи несправедливого отношения и садизма. Айсфельд, Альбертсен, Ландовски и другие говорили об унтер-офицерах, выделявших отдельных новобранцев для особых наказаний, находивших грязь в совершенно чистых казармах, заставлявших солдат чистить казармы зубными щетками, швырявших постельные принадлежности и содержимое тумбочек на пол или выкидывавших их в окно, разбрасывавших мусор из корзин по только что прибранному помещению, чтобы заставить солдат прибираться вновь, и отказывавших в увольнительной в последний момент без каких-либо объяснений. «Я до сих пор прекрасно помню четыре часа наказания, которое выпало мне, — рассказывал о своем столкновении с «солдафонщиной» Ги Сайер. — Мне пришлось надеть «штрафной ранец» — заплечный мешок с песком весом 35 кг. Я сам весил почти 60 кг. Через два часа моя каска раскалилась на солнце, и к концу срока наказания мне требовалась вся сила воли, чтобы устоять на подгибавшихся коленях. Несколько раз я чуть не потерял сознание. Вот так я и узнал, что хороший солдат не шастает по двору казармы, сунув руки в карманы».
В этом случае очевиден основной признак издевательства — несоразмерность наказания проступку. Зигфрид Кнаппе и его товарищ, назначенные в рождественский сочельник дежурными по конюшне, прилежно убирали грязную солому, когда началась суматоха. «Мы прекратили работу и огляделись, чтобы понять, что происходит, — вспоминал Кнаппе. — Едва мы встали, как на нас налетел Вайцзекер. «Ага! Умники бездельничают, — радостно закричал он. — Ну, коли уж у вас так много времени, у меня есть отличное задание, как раз для умников и зубоскалов….» Вайцзекер жестом приказал Фогелю войти в стойло вместе со мной и Вайнрайхом. «А теперь, парни, почистите-ка это местечко голыми руками! Вот так… Повесьте вилы на стену». Эти действия равносильны издевательству как инструменту деспотичной, субъективной воли, как средству унизить людей путем применения своей ограниченной власти, чтобы заставить человека выглядеть, как выразился Понтер Деттман, «куском навоза».
Если эти примеры доказывают существование злобной, мелочной «солдафонщины», то другие раскрывают более садистскую и опасную разновидность «обучения». Вернер Карстенс вспоминал о друге и товарище, который нарушил распорядок во время обучения в Штеттине. После свидания с девушкой его товарищ не успел вернуться в лагерь до выключения света. Как это часто случалось, наказание было коллективным, и последствия его проступка ощутили на себе все его соседи по казарме. Однако его «товарищи» учинили месть — пехотинцы называли ее Heiliger Geist («святой дух»), или товарищеский суд: на следующий день они напали на него и зверски избили ножкой от табурета. Побои оказались настолько сильны, что пострадавшего пришлось отправить в госпиталь, где 19-летнему парню ампутировали руку, а впоследствии он умер от заражения крови. Мельчайшее нарушение — и юноша пал жертвой жестокого самосуда со стороны прежних товарищей.
Такие случаи были отнюдь не единичны, и дело не ограничивалось драками между простыми солдатами. Карстенс однажды видел, как инструктор из унтер-офицеров изо всех сил ударил новобранца о дверь. Несчастная жертва потеряла сознание. Вскоре солдата демобилизовали. Наконец, в качестве еще одного примера жестокости (на этот раз психологической) Карстенс вспомнил случай, когда солдат из их учебного отряда, направленный в качестве посыльного в Берлин, погиб в автокатастрофе, а последующие действия их гауптмана граничили с патологической бесчувственностью. Товарищам погибшего запретили присутствовать на похоронах, и вместо этого им пришлось слушать, как гауптман оплакивал не гибель их друга, а потерю машины! Этот пример бесчеловечной черствости оставил в душе Карстенса след, который не смогли стереть годы.
Точно так же Ганс-Вернер Вольтерсдорф говорил, что у него «не было времени на раболепных громил, которые стремились командовать, потому что не обладали реальной властью… Всегда найдутся те, кто будет полагаться на притворство или какую-нибудь несправедливость, интриги или демонстрацию силы, чтобы попытаться компенсировать то, чего им не хватает». Вольтерсдорфу особенно запомнился один «умный парень с сильным характером», которого безжалостно подвергали подобным издевательствам. Тем не менее юноша не только выдержал все это, но и позднее, уже на фронте, «разорвал направление в отпуск после ранения, чтобы оказаться на передовой». Получив от командира приказ совершить «смелый рейд»… он провел свою группу через минное поле, прикрывавшее русские окопы, бесшумно избавился от русских часовых, взорвал склад боеприпасов и навел такую панику, что ему удалось вместе со всей группой вернуться обратно через русские окопы. На пути туда он шел первым, на обратном пути — последним. Он привел своих солдат целыми и невредимыми. Но тут, когда казалось, что все закончилось, он подорвался на мине… Мало какая история, — заключил Вольтерсдорф, — печалила меня так, как эта».
