— Она еще девушка?
— Что ты имеешь в виду? — нахмурился я.
Мне вдруг расхотелось о ней говорить.
— А то ты не знаешь, — улыбнулся Никола.
— Оставь ее в покое, — отрубил я. — Только посмей ее пальцем коснуться, ее отец разорвет тебя на куски. Не поглядит, что ты художник из Парижа.
— У меня нет недостатка в девушках. Я забочусь только о тебе. Хотя, по-моему, ты должен им нравиться, у тебя красивые длинные ресницы. Девушки любят такие глаза.
Я молча пододвинул к себе мешок и достал бумагу и уголек.
— Вам обоим стоило бы послушать про единорога и его рог, — усмехнулся Никола.
— Сейчас не до того. Пора за дело. Нам нужно сделать хоть один картон, нельзя задерживать ткачей. — При слове «нам» я заскрежетал зубами.
— Ну да. Хорошо, что я прихватил с собой кисти. Брюссельские кисти не вызывают доверия. Рисуй я ими, единорог, вероятно, смахивал бы на лошадь!
Я опустился на колени возле эскизов — иначе точно бы не выдержал и растоптал их.
— Ты когда-нибудь делал картоны?
Глупая ухмылка исчезла с губ Никола. Ему не нравилось напоминание, что он не всеведущ.
— Картоны не обычные рисунки. Художники, далекие от этой области, этого не понимают. Они считают, что достаточно увеличить эскиз — и его уже можно перевести на ковер. Но ковер не картина, мы смотрим на него совсем по-другому. Картины обыкновенно невелики по размеру, и их можно охватить одним взглядом. Их не рассматривают вблизи, а отступают на один-два шага, точно перед священником или учителем. А к коврам, наоборот, подходят как к другу. И видят только один какой-то кусок, причем необязательно самый выигрышный. Поэтому мелкие детали не должны выбиваться из общей композиции, им важно складываться в узор, который радует глаз в любой точке пространства. Твои рисунки не слишком удачные для шпалер. Мильфлёр несколько спасает дело, но все равно придется кое-что поменять.
— А как? — спросил Никола.
— Для начала дорисуем фигуры. Пусть даме прислуживает камеристка — подносит гвоздики для венка в «Обонянии», раздувает мехи органа в «Слухе», держит чашу с кормом, из которой клюет попугай во «Вкусе». В «Моем единственном желании» служанка подносит ларец с драгоценностями. На всех остальных рисунках дама обходится без прислуги.
— Это сцены соблазнения, и ей положено быть одной.
— Камеристкам не возбраняется при этом присутствовать.
— Тебе-то откуда это известно. Ты соблазнил хоть одну знатную даму?
Я стал пунцовым как рак. Очутиться в покоях знатной дамы — такое мне и во сне не снилось. Я нечасто пересекаюсь со знатью даже на улице, что уж там говорить о помещениях, где они бывают. Лишь на мессе мы дышим одним воздухом, да и то они сидят отдельно, на передних скамейках. Под конец службы они выходят в первую очередь, лошади уже оседланы, и не успеваем мы добраться до церковного крыльца, как их уже и след простыл. Алиенора уверяет, вельможи пахнут мехом, которым оторочена их одежда. Сам судить не берусь, поскольку никогда не стоял от них достаточно близко. У Алиеноры более тонкое обоняние, чем у меня.
Никола наверняка бывал в обществе знатных дам. Он, верно, все о них знает.
— Чем пахнет от знатных дам? — вырвалось у меня невольно.
— Чесноком, — расплылся в улыбке Никола. — Чесноком и мятой.
А Алиенора пахнет мелиссой, которая растет у нее в саду. Она вечно на нее наступает.
— Знаешь, какие они на вкус? — добавил он.
— И знать не желаю.
Я схватил уголек и принялся копировать «Обоняние». Несколькими штрихами я набросал лицо женщины, покрытые покрывалом волосы, ожерелье, лиф, рукава, платье.
— Крупные участки одного и того же цвета нам ни к чему. Желтое платье дамы хорошо бы разрисовать какими-нибудь узорами. На «Вкусе» и «Моем единственном желании» по парче идет гранатовый рисунок. Давай такой же сделаем здесь, для разнообразия цветовой гаммы.
Никола стоял у меня за плечом и наблюдал, как треугольник заполняется листьями и цветами.
— Alors, по бокам у тебя лев и единорог держат знамена. Между ними скамейка, на ней — дама, единорог и обезьянка с гвоздиками. Отлично. А что, если между дамой и львом поместить служанку? Положим, она держит блюдо с цветами, из которых дама сплетет венок. — Я набросал контуры служанки, стоящей боком. — По-моему, уже куда лучше. Фон будет заткан мильфлёром. Здесь я не буду его рисовать, только на картоне. И Алиенора поможет.
Никола покачал головой.
— Интересно чем? — Он показал на глаза.
Я нахмурился.
— Алиенора всегда помогает отцу с мильфлёром. Она ухаживает за садом и прекрасно разбирается в растениях, знает, как что использовать. Вот дойдем до картонов, тогда с ней и посоветуемся. А еще, по-моему, стоило бы добавить животных. — Я рисовал, объясняя по ходу. — Скажем, собаку как символ верности. Охотничьих птиц, поскольку дама охотится за единорогом. У ее ног прикорнул ягненок — напоминание о Деве Марии и Христе. И конечно, одного или двух кроликов. Это личная метка Жоржа — кролик, прикрывающий лапой мордочку.
Я закончил, и некоторое время мы смотрели то на набросок, то на старый рисунок, висевший рядышком.
— Опять не то.
— Что ты предлагаешь?
— Деревья, — немного подумав, произнес я.
— Где?
— Позади знамен и штандартов. Они будут оттенять красный гербовый щит, иначе он пропадет на красном фоне. И еще внизу — между львом и единорогом. Здесь как раз поместятся четыре дерева как обозначение частей света и времен года.
— Целый мир на картине, — прошептал Никола.
— Точно. И синего цвета стало больше. Жак Буйвол будет доволен. Не то чтобы мне хочется его порадовать. Скорее наоборот.
За штандартами я изобразил дуб — символ лета и севера. За знаменем — сосну, символ осени и юга. За единорогом — остролист. Это будет зима и запад. За львом — апельсин. Весна и восток.
— Мне уже нравится, — сказал Никола, когда я закончил. В голосе его звучало удивление. — А мы имеем право менять рисунок без согласия заказчика?
— Мы это называем verdure.
[15]
Ткачам позволяется разбрасывать по фону растения и животных. Единственное, что нам запрещено, — это трогать фигуры людей. Несколько лет назад в Брюсселе по этому поводу издали специальный закон, чтобы между ткачами и заказчиками не возникало разногласий.
— И между художниками и картоньерами тоже.
— Твоя правда.
Он взглянул на меня:
— Между нами есть разногласия?
Я присел на корточки.
— Нет.
