Я разглядывала рисунок долго-долго. Просто не могла оторваться, отложить в сторону и поглядеть, что там под ним. Он нарисовал меня. Значит, не забыл. Грудь у меня затрепетала. Mon seul désir.
И тут в прихожей зазвучали голоса. Дверь резко распахнулась, и я, не найдя ничего лучшего, встала на карачки и заползла под стол. Там было темно, и мне было слегка не по себе сидеть в одиночку на холодном каменном полу. В таких местах мы прятались вместе с сестрами и хихикали как безумные, выдавая наше укрытие, Я обняла руками коленки, моля Бога о спасении.
В комнату вступили двое и прямиком прошли к столу. Один был в коричневом платье, какое носят торговцы, наверняка дядя Леон. Другой был в серой тунике до колен и темно-синих чулках, обтягивающих стройные икры. По ним я узнала Никола прежде, чем он заговорил. Не напрасно я грезила о нем дни напролет, старательно припоминала каждую деталь — широкие плечи, завитки волос на шее, ягодицы как две вишенки, упругие икры.
Дополнить портрет можно было лишь мысленно, поскольку, покуда мужчины вели разговор, я ничего не видела, кроме ног. И я дала волю воображению. Никола стоит у стола, тонкие брови изогнулись, сощуренные глаза устремлены на мое изображение, длинные пальцы скользят по шероховатой бумаге. Все это я себе представляла, сидя в полумраке и слушая их беседу.
— Сеньор придет с минуты на минуту, — произнес дядя Леон. — Пока его нет, давай кое-что обсудим.
Зашуршала бумага.
— Как ему мои эскизы? Понравились? — спросил Никола. — Он был удивлен?
Его вкрадчивый голос проникал в плоть, как будто он ласкал мне одно место.
Леон не ответил, и Никола проявил настойчивость.
— Ну хоть что-то он сказал? Сами видите: рисунки великолепны. И где же восторги?
— Монсеньор Ле Вист — человек не восторженный, — хихикнул Леон.
— Он хоть одобрил их?
— Ты слишком нетерпелив, Никола. Твое дело — ждать, когда хозяин выскажет свое мнение. Так что готовься к встрече и учти, что он еще не видел твоей работы.
— Как! Они здесь уже целую неделю!
— Правильно, он даже скажет, что внимательнейшим образом их изучил, но это не так.
— Но почему, Святая Богородица?
— В настоящее время монсеньор Ле Вист занят по горло. А потом он решает только самые неотложные дела. Наскоро принимает решение и рассчитывает на беспрекословное подчинение.
— Так вельможи вроде него понимают свои обязанности? — фыркнул Никола. — Интересно знать, если бы в жилах у него текла истинно благородная кровь, он вел бы себя таким же образом или иначе?
Дядя Леон понизил голос:
— Жану Ле Висту прекрасно известно, какое о нем бытует мнение. — Судя по голосу, он грозно сдвинул брови. — Думаю, тяжкий труд и преданность королю для него важнее, чем пересуды художников вроде тебя, которые, обслуживая его, не питают к нему уважения.
— Не так уж мало во мне уважения, чтобы потерять такой заказ, — торопливо заверил Никола.
— Охотно верю. Важно быть практичным. Деньги есть деньги — что для дворянина, что для нищего.
Оба рассмеялись. Я вскинула голову и едва не стукнулась о крышку стола. Мне очень не понравился этот смех. Нельзя сказать, что папа мне близок, он холоден со мной, как холоден и со всеми, но неприятно было слышать, как его именем и репутацией бросаются, как будто это кость для собаки. А каков дядя Леон! В следующий раз непременно отдавлю ему ноги. Или еще того похуже.
— Не буду лукавить, рисунки твои неплохи, — произнес он наконец.
— Неплохи! Не то слово!
— Если ты попридержишь свой язык, я подскажу, на что обратить внимание, чтобы ковры стали много лучше — лучше, чем ты способен себе вообразить. Ты не можешь от них отстраниться и поэтому не видишь свои недостатки. Тут необходим посторонний глаз.
— Какие еще недостатки?
Никола словно прочитал мои мысли. Разве возможно сделать рисунок, на котором была я, красивее, чем он уже есть?
— Пока у меня две идеи, но не сомневаюсь, что у Жана Ле Виста появятся еще замечания.
— Что за идеи?
— Предположительно в большом зале будет висеть шесть шпалер, n'est-ce pas? Две большие и четыре поменьше.
— Таков договор с монсеньором.
— С приручением единорога все ясно, но скажи, нет ли в твоих рисунках потаенного смысла? Двойного, так сказать, дна?
Никола переступил с ноги на ногу.
— Что вы имеете в виду?
— По-моему, они указывают на пять чувств. — Леон постучал костяшками по рисунку, а мне показалось, что прямо по моей голове. — Дама, играющая на органе, к примеру, означает слух. Та, что держит единорога за рог, — естественно, осязание. — Он опять забарабанил по столу. — Дама, которая плетет венок из гвоздик — обоняние, хотя, может, эта связь и не так очевидна.
— Венки из гвоздик носят невесты, — пояснил Никола. — Дама соблазняет единорога, предвкушая свадьбу и супружеское ложе. При чем здесь обоняние?
— Что ж. Так я и предполагал, что у тебя не хватит мозгов. Значит, это случайность.
— Я…
— Но теперь ты хоть видишь, что можно еще извлечь из рисунков. Пусть единорог — или другой зверь — нюхает венок. А на том рисунке, где он положил ноги даме на колени, она может держать перед ним зеркало. Это будет зрение.
— Но тогда получается, что единорог вроде как бесполезный.
— Ну и что. Какая, скажи, польза от единорогов?
Никола не ответил. Может, услыхал мой сдавленный смешок из-под стола.
— Гляди, вот дама трогает единорога за рог. Это осязание. Орган — звук. Венок — обоняние. Зеркало — зрение. Что еще? Вкус. У нас остается два ковра — один с Клод, другой — с госпожой Женевьевой.
«Что он такое говорит? И с мамой?»
У Никола вырвался странный звук, не то фырканье, не то вскрик.
— Что вы хотите этим сказать?
— Ладно, не притворяйся. Будто сам не знаешь. Вот мое второе предложение. Сходство слишком заметно. Жану Ле Висту вряд ли это понравится. Понимаю, что ты портретист, но окончательные рисунки, будь добр, переделай так, чтобы эти дамы были менее узнаваемы.
— Но почему?
— Жан Ле Вист хотел видеть сражение. Вместо того ты предлагаешь ему любоваться женой и дочерью. Это несопоставимо.
— Но ведь он согласился, что единорог лучше битвы.
— Да, но зачем ему это восхваление супруги и дочери? Я очень хорошо отношусь к госпоже Женевьеве и понимаю, что Ле Вист — человек нелегкий. Но давно уже не секрет, что они с Клод как бельмо у него на глазу. Он не допустит, чтобы их изображения попали на такую ценную вещь, как ковры.
— Ой! — вскрикнула я, на этот раз стукнувшись о крышку макушкой.
