На мужской половине дворца Шахин-Гирей выделил родственнику одну комнату. Она располагалась на втором этаже. Когда Казы пришел туда, слуга заканчивал уборку, выметая пыль с ковра. Огонь в очаге, вероятно, недавно разведенный, пылал неярко. Джезва, кувшин с водой, свежемолотый кофе, тарелка с лепешками и мед стояли на круглом металлическом подносе возле очага. Казы-Гирей взял лепешку, сел на диван и сразу отломил большой кусок, потому что всегда был голоден, как волк.
За комнатой присматривал слуга по имени Очан, из гезлевских караимов. Караимы, потомки хазар, люди вероисповедания, близкого к иудейскому, по своим нравам и обычаям во многом походили на крымских татар. Шахин-Гирей стал брать их на государственную службу, правда, на самые низшие должности. В штате дворцовой прислуги тоже состояли несколько караимов, по преимуществу — родственников купца Аджи-аги Бобовича. Он владел мельницами в окрестностях Гёзлёве, в городе держал склады и лавки по торговле зерном и мукой. Муку Бобович поставлял и в ханский дворец. Шахин-Гирея он знал давно, еще в бытность того калга-султаном, когда начал оказывать ему финансовую помощь.
Обычно слуги были в курсе всего, что делалось на обширной территории правительственной резиденции, и Казы-Гирей завязал с Очаном разговор об интересных событиях сегодняшнего дня. Первое место среди них, бесспорно, занимало обрушение крыши дровяного сарая, которое случилось из-за ветхости трех столбов, ее подпиравших. Затем шло повествование про сборы ханских сокольничих на охоту, далее — про визит русской путешественницы.
— Часто она сюда ездит, — заметил Казы, макая лепешку в мед.
— Ну так не только же к Его Светлости, — сказал караим.
— А к кому же еще?
— К госпоже Лейле.
— Действительно. Хотя, казалось бы, чего надо этой чужестранке в гареме…
— Разговаривают они там. Весь день. По-французски.
— По-французски?! — переспросил сын Крым-Гирея. От неожиданной мысли, пришедшей на ум, Казы даже вздрогнул и уронил лепешку в янтарное тягучее озерцо на дне медовой плошки.
— В Кофейной комнате Его Светлость недолго находились, — продолжил Очан. — На половину третьей жены они пошли. Русская привезла ей какой-то подарок…
Никогда не нравилась Казы-Гирею эта маленькая зазнайка Лейла. На месте двоюродного брата в жизни бы не взял в жены женщину, которая умеет читать и писать, тем более — по-французски. Грамота — вовсе не женского ума дело. Максимум, что может знать женщина, — рукоделие, танцы, музыка, иначе с ней хлопот не оберешься. Но сейчас он радовался такому обстоятельству. Многое оставалось для него неясным, план еще не приобрел полных своих очертаний, однако главное Казы-Гирей учуял: русскую шпионку связывают с третьей женой некие незримые нити, и надо дернуть за одну из них.
Письмо в Стамбул по-арабски он написал быстро и со множеством ошибок, разбрызгивая чернила по бумаге. Корабль уходил из Балаклавы завтра. Турецкие моряки отлично знали кратчайший маршрут из здешней бухты до Босфора и при попутном ветре преодолевали расстояние за сутки.
Только в комнате не нашлось сургуча, чтобы запечатать пакет для турецкого капитана. Казы-Гирей чуть ли не вприпрыжку побежал во дворцовую канцелярию. Пока он отсутствовал, Очан пытался прочитать письмо, оставленное на столике «кьона» и для просушки чернил присыпанное желтым речным песком.
Вчера вечером родной дядя Минаш Бобович, работающий у Шахин-Гирея рубщиком мяса на кухне, пришел к нему в гости и передал в качестве аванса сумму, равную полугодовому жалованью. Минаш просил о незначительной услуге, и Очан, почти не раздумывая, согласился, так как это совпадало с его служебными обязанностями. Числясь в придворном штате, караим был как бы временно прикомандирован к родственнику хана и отвечал за его жилище, одежду, питание, выполнял различные мелкие бытовые поручения, хотя в число приближенных Казы-Гирея не входил. При таком раскладе не составляло особого труда следить за Казы-Гиреем и незамедлительно сообщать дяде обо всем подозрительном. Письмо, написанное столь поспешно, конечно, таковым и являлось. К сожалению, Очан знал арабскую грамоту еще хуже двоюродного брата хана. Он успел разобрать лишь обращение наверху листа «Достопочтенный Джихангир-ага» да несколько слов впридачу: «третья жена», «их поместье в Румелии», «новая засада», «проклятые кяфиры».
Глава четырнадцатая
ТАШ-АИР
Довольно долго искали они в торговом зале магазина, а затем и на его складе подходящий подарок для третьей жены крымского правителя. Анастасия рассматривала отрезы дорогих тканей, примеряла золотые и серебряные украшения с бриллиантами, оценивала сервизы из китайского фарфора, любовалась хрустальными блюдами, кубками, вазами, сделанными в Венеции. Попандопулос предлагал ей то одно, то другое, то третье, говорил о скидках для постоянных покупателей. Но она лишь отрицательно качала головой. Все это мог преподнести Лейле и ее венценосный супруг, и ее родители, родственники, придворные. Она же хотела найти для юной художницы из Стамбула особенную вещь, ценную, но в то же время действительно нужную, причем только ей одной.
В конце концов греческий коммерсант привел гостью в свою контору. Он со вздохом открыл дверцу потайного шкафчика и извлек из него плоскую коробку величиной в две ладони, имевшую на крышке замок. Ключ длиной не более полумизинца подходил к нему. Крышка откинулась, и Анастасия увидела… книгу. Но какую! Под переплетом из тисненой кожи были собраны листы тончайшего желтоватого пергамента с цветными миниатюрами, орнаментами и четверостишиями, выведенными арабской вязью по одному на каждом листе.
Анастасия пересчитала эти листы. Их было ровно сорок. Рисунки и орнаменты на них не повторялись. Художник прекрасно изобразил сцены охот, царских приемов, пиров, сражений, а также пейзажи: горы, долины, сады, реки. Но больше всего удались ему цветы самых причудливых расцветок и очертаний.
— Что это? — спросила она, перебирая страницу за страницей.
— Стихи знаменитого пелситского поэта. Его имя Омал Хайям. Жил в отиннатцатом — твенатцатом веке.
— Рукописная книга двенадцатого века? — не поверила Анастасия.
— Нет, конечно. Это — сеснатцатый век. Хутожник Кемалеттин Бехзат. Он был начальником китабхане — книжной мастелской — в Теблизе, пли тфоле Сефефитов.
— Ее цена?
— О, не спласивайте меня о таких печальных фещах!
— Ну а все-таки?
— Фы считаете, книга ей потойтет?
— Безусловно.
— Стелаем так. — Попандопулос снова закрыл потайной шкаф. — Счет за нее я плиложу к сфоему лаполту о послетних событиях в Бахчи-салае. Уфелен, что Сфетлейсый его оплатит…
К обитательницам ханского гарема, как к настоящим заключенным, нельзя было обращаться напрямую. За такую дерзость могли и голову отрубить. Потому свое письмо для Лейлы и подарок Анастасия отдала Шахин-Гирею при их новой встрече. Теперь получить аудиенцию у Его Светлости для нее не составляло никакого труда.
