Или была любовь, да закончилась. Такое тоже бывает. Сколько
угодно.
Повседневное
Так уж вышло, что вся искренность, весь душевный жар, из-за
растерянности и онемения не выплеснувшиеся на Фандорина, достались человеку,
хоть и хорошему, но маловажному – Васе Простакову. Он был верный, надежный
друг, иногда на его плече хорошо и утешительно плакалось, но с тем же успехом
она могла бы зарыться лицом в шерсть своей собаки, если б у Элизы таковая
имелась.
Вася выглянул из зала через минуту после того, как Эраст
повернулся и ушел. Лицо у Элизы было несчастное, в глазах слезы. Простаков,
конечно, к ней кинулся – что такое? Ну, она ему всё и рассказала, облегчила сердце.
То есть не совсем всё, разумеется. Про Чингиз-хана не стала.
Но о своей любовной драме поведала.
Завела Васю в ложу, чтоб никто не мешал. Закрыла лицо руками
и сквозь слезы, сбивчиво заговорила – прорвало. Про то, что любит одного, а
выходить должна за другого; что выбора нет; верней есть, но ужасный: влачить
кошмарное существование, которое хуже смерти, либо отдаться немилому.
На сцене Штерн отрабатывал с Газоновым трюк с хождением по
канату. Масе недоставало грации. Романтический герой должен соблюдать
определенную строгость в жестикуляции, а японец слишком раскорячивал колени и
оттопыривал локти. Остальные актеры, пользуясь перерывом, разбрелись кто куда.
Простаков взволнованно слушал, осторожно гладил ее по
волосам, но никак не мог взять в толк главного.
– Ты о ком говоришь-то, Лизонька? – не выдержал он. (Вася
один называл ее так, они были знакомы с театрального училища.)
Лицо недоуменное, доброе.
– О Фандорине, о ком еще!
Можно подумать, тут можно любить кого-то другого! Она
заплакала навзрыд. Вася насупился:
– Он сделал тебе предложение? Но почему ты обязана за него
выходить? Он старый, седой весь!
– Дурак ты! – Элиза сердито выпрямилась. – Это ты старый,
жухлый! В тридцать лет выглядишь на сорок! А он… Он…
И как начала говорить про Эраста Петровича – не могла
остановиться. Вася на «жухлого» не обиделся, он вообще был не из обидчивых, а
уж Элизе и подавно прощал что угодно. Слушал, вздыхал, сопереживал.
Спросил:
– Значит, любишь ты драматурга. А предложение кто сделал?
Когда она ответила, присвистнул:
– Ух ты! Правда, что ли? Вот это да!
Они оба повернулись на приоткрывшуюся дверь. По театру вечно
разгуливали сквозняки.
– Я еще не ответила согласием! У меня остается четыре дня на
размышление, до субботы.
– Гляди, конечно… Тебе решать. Но ты сама знаешь, многие
женщины, особенно актрисы, как-то умеют устраиваться. Муж – одно, любовь –
другое. Обычная штука. Так что ты того, не убивайся. Шустров мильонщик, далеко
пойдет. Будешь у нас хозяйкой театра. Главнее Штерна!
Да, Вася был настоящий друг. Желал ей добра. Элиза (что
греха таить) за минувшие дни обдумывала и эту вероятность: отдать руку Андрею
Гордеевичу, а сердце оставить Эрасту Петровичу. Но что-то ей подсказывало: ни
тот, ни другой на подобный менаж не согласятся. Слишком серьезные мужчины, оба.
– Эй, кто там подслушивает? – сердито крикнул Вася. – Это не
сквозняк, я видел чью-то тень!
Дверь качнулась, послышались шаги – кто-то быстро шел прочь,
ступая на цыпочках.
Пока Простаков пролезал через узкий проход между кресел,
любопытствующий успел исчезнуть.
– Кто бы это? – спросила Элиза.
– Кто угодно. Не труппа – банка с пауками! Каков поп, таков
и приход! Штерновская теория надрыва и скандала в действии! Ну поздравляю,
нынче же все узнают, что через четыре дня ты выходишь за такого человека!
Чудесный Вася по-настоящему расстроился. А Элиза не очень.
Узнают – и очень хорошо. Одно дело, если б она похвасталась сама, а тут утечка
произошла без ее участия. Пусть полопаются от зависти. А она еще посмотрит,
выходить за «такого человека» или нет.
Однако проболтался неизвестный шпион остальным или нет,
осталось непонятно. Напрямую никто с Элизой о Шустрове не заговаривал. Что же
до косых, завистливых взглядов, то их на ее долю всегда хватало. Положение
премьерши – розовый куст с острейшими шипами, а по части ревности театральная
труппа переплюнет гарем падишаха.
И все-таки куст был розовый. Благоуханный, прекрасный.
Всякий выход, даже во время репетиции, приносил сладостное забвение, когда
выключаешься из мрака и страха реальной жизни. А уж спектакль – вообще
беспримесное счастье. Два представления, сыгранные после премьеры, получились
превосходными. Все играли с удовольствием. Пьеса давала возможность каждому
актеру на время держать зал, ни с кем не делясь. А еще из-за внезапного
исчезновения барышников заметно переменился состав публики. В партере стало
меньше блеска драгоценностей, сияния накрахмаленных воротничков. Появились
свежие, живые, преимущественно молодые лица, повысился эмоциональный градус.
Зал охотнее и благодарнее реагировал, и это, в свою очередь, электризовало
артистов. Главное же – на лицах не читалось жадного ожидания сенсации,
скандала, этих вечных спутников штерновского театра. Люди, заплатившие
спекулянтам за место в первых рядах четвертную, а то и полусотенную, желали за
свои деньги увидеть больше, чем просто театральный спектакль.
Очарование роли, которая досталась Элизе, заключалось в
труднопостижимости. Идея гейши – воплощенной, но в то же время неплотской
красоты – будоражила воображение. Какое пьянящее ремесло – служить объектом
желаний, оставаясь недоступной для объятий! До чего это похоже на существование
актрисы, на ее прекрасную и печальную судьбу!
Когда Элиза, тогда еще просто Лиза, перешла с балетного на
актерское отделение училища, мудрый старый преподаватель («благородный отец»
императорских театров) сказал ей: «Девочка, сцена щедро тебя одарит – и оберет
до нитки. Знай, что у тебя не будет ни настоящей семьи, ни настоящей любви».
Она беспечно ответила: «Пускай!» Потом, бывало, жалела о своем выборе, но для
актрисы обратной дороги нет. А если есть, значит, она не актриса – просто
женщина.
