А в толпе только и разговору было, что о царском указе. Кто-то выкрикнул, что снова поднимается смута на Руси. Другой – что война. Предположения одного тут же перерастали в слухи многих, слухи походили на истину.
В это время Кузьма крикнул так, что сразу привлек к себе внимание:
– Польский король назвал себя государем всея Руси! Нашему государю претерпеть сего немочно!
– Владыко, патриарх, не желает их латынской веры! – тотчас поддержали Кузьму.
– Ну и чего? – спросил кузнец Чагин.
– А того, что государь теперь собирает под свою государеву руку все отчинные города свои, что были во владении Ивана Васильевича Грозного! А чтобы Литву и Шведа воевать, войско нужно многолюдно и оружно!
– Знамо, нужно: без войска не отгремишь! – крикнул Рыбак.
– Теперь по всей Руси снова пойдут людские поборы. А где войско? Дворяне стали малолюдны, пеши, неоружны и малопослушны, на них у царя-батюшки надежда худа.
– Ну и чего? – опять спросил Чагин, напряженно морща темный лоб, в черных накрапах отскочившей из-под молота окалины.
– А и того, что будут брать ныне по мужику с дыма!
[19]
– По мужику с дыма! – охнула толпа.
И не было тут человека, у которого не дрогнула бы душа, да и не диво: уходить мужику от земли, уходить весной, когда самая работа, когда зима подчистила, подмела все сусеки, все сенники, когда изморенная за долгую зиму скотина стоит в клочьях не вылинявшей от бескормицы шерсти, ждет весны, суля человеку возрождение жизни, сытость.
– Этак всех христиан поберут – по мужику с дыма! – прогудел Чагин. – И все потому, что король царем нашим назвался? Да ну и пусть его!
Тут вывернулся к крыльцу Рыбак и, не поднимаясь на ступени, сказал, запрокинув голову:
– Нет, Чага, тут не в названии муть. Тут в другой воде каша заваривается…
– В какой воде? – спросил Чагин, набычась с крыльца.
– А вот в какой, люди добрые! – Рыбак поднялся на одну ступень и повернулся к народу: – Эй, Андрюха! В каком я году у тебя сёдла чинил, когда на Москву обоз наряжали? А?
– Да уж четырнадцать лет тому! – подумав, отозвался шорник
[20]
.
– Во! Как раз быть в тот год смуте. И вот пришли мы семужьим обозом на Москву. Только семгу в рядах раскупили – на́ тебе: царя убили! Такая гиль
[21]
поднялась, что царев престол опрокинуло!
– Ну и чего? – спросил Чагин.
– А то, что неизвестно, кого убили!
– Известно: вора, – заметил Чагин. – Гришку Отрепьева!
– А ты там был? Не был, так и слушай. Я в тот час, когда его вытащили из Кремля, торговал напротив Никольских ворот. Как это началось, я и говорю мужикам: «Сворачивайте рогожи, везите рыбу за Земляной вал, не то все растащат!» Сказал, а сам – в толпу и вижу…
– Чего видишь? – спросил опять Чагин.
– А вот чего. Тащат за ногу того вора, положили на стол посреди площади, а к нему привязали ногу дружка, Басманова
[22]
, тоже покойника. Ну так… Боярин на коне подъехал, сунул в рот покойнику рожок. «Поиграй, – говорит, – такой-сякой!» И уехал. Народ потолкался да и поредел, а я подхожу поближе…
– Ну?.. – Толпа качнулась к самому крыльцу и замерла.
– Подхожу и вижу: убили-то не царя!
– А кого же? – спросил Кузьма Постный.
– Не знаю кого, только не царя.
– А царь?
– А царь, видать, скрылся тогда.
– Постой, постой! – замахал руками Чагин, желавший, как всегда, полной ясности. – А как ты узнал, что там лежал не Дмитрий-царь?
– Этого только слепой не уразумел бы. Когда тот лежал на столе посередь площади, у него был волос нечесан, пальцы грязные и ногти длинные на ногах! А теперь, – сказал Рыбак, поразив всех своим рассказом, – теперь скажите мне: может быть у царя нечесаный волос, грязные пальцы и длинные, как у мужика, ногти?
– Не может! – твердо сказал Чагин.
– Так вот теперь и помыслите, люди добрые, кто снова идет своего маестату
[23]
требовать…
Дверь из съезжей избы приотворилась – выглянул подьячий Онисим Зубарев. Посмотрел, повел сизым, отмороженным ухом.
Стало тихо.
– Вы тут гиль-то не разводите! А ты, Рыбак, зело много знаешь… А ты, Кузьма, вместо молебствования гилевщикам прямишь?
– Я-а? – ощерился Кузьма. – Я – вот те крест святой! – за веру голову сложить готов! А вот ты, Онисим, через женитьбу на дщери воеводской ныне в съезжей избе сидишь, на всех сверху глядишь да своеволие творишь, яко татарин!
– Уймите его! – распахнул дверь Онисим. – Это я ли вам, православные, не прямил? Я ли не радею для вас?
– Верим тебе, Онисим! Верим!
Кузьму оттеснили и забыли о нем. Все потянулись к подьячему.
– Помоги нам, Онисим, век не забудем добра твоего! Скажи: чего нам делать, чего ждать?
Онисим Зубарев молчал. Всем казалось, что он обдумывает, что ответить, но он смотрел через головы людей в переулок, по которому бежал стрелецкий десятник. Не дожидаясь его, Зубарев повернулся с порога и громко сказал внутрь избы губным старостам:
– От воеводы бегут. Поторапливайтесь!
Подьячий Зубарев и трое губных старост торопливо заперли съезжую избу на висячий замок и прошли сквозь толпу.
– Онисим, нас не забудь, кормилец! – взывали вслед.
– В долгу не останемся! – крикнул Чагин.
Зубарев не оглянулся. По переулку еще несколько раз мелькнули стрельцы, конюх Аким и несколько человек воеводской дворни. Они стучали в дома дворян, стрелецких начальных людей, пятиконецких старост
[24]
, в ворота монастырей – весь высший круг Великого Устюга созывался на обед к воеводе и на ознакомление с царским указом.
Толпа сиротливо притихла.
– И почто человека доброго разобидели?.. – вздохнул Чагин.
– Да, да. Пошел и отповеди не дал никакой, – с горечью поддержали из толпы.
