Иннокентий старательно закрутил затычку, в то время как Соковнин готовил себя к причастию. Он осторожно перенял братину в левую руку, броско перекрестился, подул, по общерусскому обычаю, в блаженную хмельную желтизну и степенно вытянул одним духом. После этого он постоял немного, прикрыв глаза и прислушиваясь, как пошла романея по жилам. Очнувшись, он проверил затычку сам и шагнул к другой бочке.
– Медку изволишь, отец наш? – Черная борода Иннокентия заметно раздвинулась на щеках.
– Ни к чему свертывать два питья в одном брюхе, да еще с утра! Коли б не к цареву двору после заутрени…
Иннокентий вздохнул с сожалением. Соковнин еще потомил его немного, походил у бочек, пощупал лед, по локоть погружая руки в засыпку, потом потребовал:
– Бадейку подай, что ли!
Иннокентий – а раньше его повара, конюх и колесник – в несколько рук схватили деревянное ведерко, старательно выдули его, вышаркали ладонями, шапками, снова выдули – все это стремительно, в один прилад – и подали своему повелителю. Соковнин прошел в дальний угол погреба, к большой бочке с хмельным сычужным медом. Иннокентий на какой-то миг опередил хозяина, но тот оттеснил дворского от затычки.
– Самовольно нацежу: ты неловок!
Нацедил полведра, отпробовал десяток глотков.
Подумал – и еще десяток. Теплой волной ударило в голову хмельное янтарное питье, смешалось с фряжским вином, растопило утреннюю смурость в глазах. Оттаяв, передал ведро челяди:
– Хлебните!
Иннокентий, конюх, повара – все выпили по очереди, последним принял ключник.
– Господи благослови! Влага животворящая… – пробубнил ключник в духмяную утробу ведра и зачмокал, и затих, снова зачмокал, сопя, и опять затих, как шмель в цветовой чаше.
Ключник рад был, что не взял с собой подключника и теперь все остатки достались только ему. Он тянул дурманящую влагу, по-звериному кося глазом мимо края ведра на дверь погреба. Там выставился и затих плотный косяк остальной челяди.
– А вы чего выглазились, ротозеи? Нечего тут лед топить! А ну, вали наверх! Живо! – понемногу раскрикивался Соковнин, настраиваясь на целый горлодерный день.
В соседнем погребе он осмотрел пищевые запасы, но сам в это утро не притронулся больше ни к чему. Смотрел, приказывал, как лучше наваливать на носилки соленое мясо, свинину, квашеную капусту, огурцы… Сыр, молоко, яйца, сметану он отправил проверять и выдавать Иннокентия, а сам крикнул людей к житнице. Набежали, засуетились сначала пекаря с подручными, потом пришли с мешками за непросеянной мукой со скотного, из свинарника. Соковнин поторапливал, поучал:
– Отсыпь! Тебе говорю, рыло свиное! Отсыпь! Повелось ли в лето красное эстолько муки сыпать свиньям? Зеленя рвати надобно! Зеленя! Рост у свиней с того корму великий станет!
Только на конюшне он пробыл долго – остановился около великолепной рыжей любимой лошади, купленной два года назад на ногайских
[121]
торгах, впервые возобновившихся после Смутного времени. Он сам осмотрел упряжь, увидел, что один из лисьих хвостов, пришитых к узде, почти совсем оторвался. Жестом позвал старшего конюха и, ни слова не говоря, отхлестал его уздой, норовя попасть по глазам золочеными бляшками украшения, нашитого на сыромятную путаницу ремней.
– В Серой Мызе сгною! – затопал ногами Соковнин, когда конюх понял свою промашку и побежал к шорнику.
Серой Мызы, самой никудышной из всех поместных деревень, боялась вся дворня. Земля там худая, уволий для скотины мало, вода гнилая – край без сытости и цветения.
В людские избы, в летние пристройки, куда, по обыкновению, с ранней весны и до поздней осени отбывали семейные, Соковнин заглядывал редко. Сегодня он лишь приотворил дверь в пахучий полумрак, погрозил кому-то, кого и сам не рассмотрел, чтобы не разводили огня, и направился в хоромы, где под самой крышей, рядом с дверью в терем, была дверь в кладовую меховой рухляди. «Чего-то привезет Коровин из Устюга Великого, – думал Соковнин. – На сколько-то со́роков соболей раскалитится воевода Артемий? Посмотрим…»
Наверх поднялся Иннокентий.
– А где скорняк? – спросил хозяин.
– Другой день брюхом мается.
– Чеснок с водкой пить надобно!
– Пил. Не помогло, отец наш…
– Тогда вино двойное с тем же чесноком!
– И вино давали…
– Порох! Порох растереть и с вином тем принять надобно – вся хворь изойдет, а коль и это не поможет – тогда кнута ему ременного! – посоветовал Соковнин, слывший неважным лекарем, хотя и любил всех лечить сам.
Иннокентий помог хозяину перебрать связки соболей. Всё перетрясли, зорко следя, не выпорхнет ли исчадье сатаны – моль. Нет, не выпорхнула. Шевельнули куньи, лисьи, беличьи шкурки: все спокойно.
– В церковь сейчас, Прокофий Федорович, или прямо к столу да трапезе?
– Я раньше всех в крестовой молился! – отрезал Соковнин.
Глава 2
Сонно ударили колокола. Звонари в такой будний день да еще с утра лишнего не перемахают, благовестного не тронут, а двинут один-два легких колокола – и с колокольни долой. И все же в эти минуты поднимались, выходили из домов даже больные и ленивые и от пяти до шести выстаивали у заутрени. Зимой, во мраке непробудившегося дня, шли в церкви с фонарями или на ощупь, с молчаливым упорством, теперь же, но румяному летнему утру, по свежести умытых росой деревянных тротуаров шли не только молодые, но и старые, и дети, если не хотели получить прута или остаться без еды.
Соковнину выезды в церковь, хоть и привычные с раннего детства, не были бы столь тягостными, не будь у него высокого сана царедворца. Таким, как он, не повелось по три раза на день мотаться к разным попам – таким надобно давно иметь свою, дворовую церковь, со священником.
Прокофий Федорович давненько, с тех пор как был пожалован Приказом Чети Устюга Великого, подумывал поставить церковь у себя на дворе, как у бояр, князей, воевод и лучших дворян повелось, да места никак не мог выбрать. Было одно подходящее, но там стояла рядом конюшня, а снести ее или скотный двор да поставить на том месте храм – царь опалу наложит: всей рухляди лишишься, а патриарх на Бело озеро сошлет или за Камень…
Однако осенью надумал было купить на домовом рынке два больших сруба, привезти плотников из Перепелихи и поставить церковь прямо среди двора, напротив хором, но осенью сначала долго провозился с укладкой солений на зиму, потом – боялся опоздать с последней ягодой – занялся своим излюбленным делом – хмельные меды затваривал да выдерживал, а на Покров царь неожиданно милость проявил: отпустил его до Рождества, дабы смог холоп его осмотреть на досуге свои поместные и вотчинные деревни. С большой пользой пожил Соковнин в своих владениях, а вернулся в Москву – тут бы и стройку можно начать до крещенских-то морозов, но великое горе отшибло руки: средний сын, Иван, провалился под лед на Москве-реке – и ни следа, ни прощального поклона…
