Оказалось, с небольшим обозом приполз Пчёлкин на Москву по последнему снегу. Рассказал, как заново встает над Сухоной город, как лютует воевода. Сказал-похвастал, что сын его младший на Москве в богомазах пребывает, у самого Соковнина домовую церковь расписывает.
– За это приказный дьяк Прокофей Соковнин велел стольникам выпиской-памятцей меня одарить, дабы Михайлы Архангела монастырь землю нашу, посадскую, не занимал впредь. Для челобитья сего я миром на Москву напроважен!
– Москва не единым дьяком приказным жива – токмо сунься в стольный град, карманы-те ровно ветром выдует… – заметил Иван Хабаров, дико, как в лесу, озираясь.
– Зажился на Москве боярин, закоснел житьем, – подтвердил Ждан Иваныч. – Надобно царю челобитную отсылать.
– Челобитную… – покачал головой Хабаров. – Ровно и преже не писывали! Писали, что без дарственного воздаяния не может Москва делать никаких дел, а царь молчит!
– Царю писать, коли стольников уломать немочно! – разгорелся Пчёлкин. – Я тут по вся дни бродил и милости просил. Дьякова милость есть: на челобитной помечено – взяти к выписке! И за тою выпиской больше десяти дней брожу в Великоустюжскую Четь. Намедни внове встретил дьяка, кинулся в ноги. Соковнин внове пометил: «Выписать тотчас!» Молодой подьячий выписал справу и положил пред справным стольником, а тот вдругорядь закобенился. Не можем у него милости упросить, со дня на день готовится делати, да не примется.
– А ты смекай… – подмигнул из толпы двоюродный брат кузнеца Чагина.
– Смекай! Я смекал – небольшим бил челом, а он не взял: как дело сделаю, и тогда-де мое у меня будет.
– Сколько ложил? – спросил Ждан Иваныч, косясь на приказного сторожа, притворявшего завалившуюся воротню.
– Два рубля, одиннадцать алтын без денги! А большому стольнику не смею напредь нести, потому что не слышу про него ни одного слова похвальна, зело-де нестоятелен. Чего делати, Ждан? Отчего в сем приказе так?
– Се, разумею, вашему челобитью помешка великая от челобитчиков иных, кои не в погорельстве пребывают. Подарки от них великие, и грамоты им тотчас дают. Где ночуете?
– Во Хамовниках подводы оставлены, а сами тут, на приказной конюшне, уйти не смеем – дьяка опасаемся упустить, – ответил Пчёлкин и вдруг будто спохватился: – А ведь Гаврила Ломов на Москву наехал с рыбьим зубом!
Старый кузнец задумался.
– Брат твоего ученика, Андрея! С его женой, с Анной, приехал. Отец и сын у него сгорели, а она вот жива.
– А где Андрей-то?
– Молва шла, будто сгинул с самозваным царевичем, а иные твердят, будто в чужие земли подался, за море. А ты уж домой?
Ждан Иваныч не ответил. Он снял шапку, поклонился мужикам и, непонятно чем расстроенный, пошел в сумерки к литейному двору. «Не прознал бы Шумила, что Анна на Москве, он ведь с ума отойдет. Право, с ума отойдет…» – думал старик, и мысли эти не покидали его даже на литейном дворе, когда он рассматривал, ощупывал валы, колеса, гири часового механизма.
Глава 20
В канун Вербного воскресенья не было покоя и благочестия ни в патриарших палатах, ни во дворце царя. Нежданно-негаданно поперек служб, поперек всех церковных и царевых забот снова легла забота о бойных часах.
На утреннем боярском сидении дьяк Посольского приказа ошарашил всех неожиданным известием: в Персии, во дворце шаха, появились бойные часы, а стоит при тех часах русский человек! Кто таков? Откуда? По слухам выяснилось, что человек тот будто бы проехал в Персию с английскими гостями.
– Кто велел ему?! – взбеленился царь.
Дума приумолкла. Понимали бояре, как неприятно юному царю это известие.
– Персы Русь на русском же человеке объехали, – заметил Морозов угрюмо, будто жару подкинул.
– А как живо наше часомерье? Где звон?! – воскликнул уже и патриарх. Он теперь ждал бойные часы с большим нетерпением, чтобы в случае женить бы сына на иноземной царевне было чем похвастать.
Соковнин петухом выскакнул чуть не на середину палаты, подушку не успел на животе поддернуть, заговорил:
– Ныне поутру пожитной кузнец челом бил: из чего-де стрелу часовую делати станет – из меди, из железа, глазурью ли крыть?
– Из золота! – притопнул царь серебряной подковкой. – Где казначей?
Мстиславский, Татев, Трубецкой кинулись искать казначея. Михаил не усидел на своем масстате, ушел к себе, и сидение кончилось неожиданно скоро. Патриарх подозвал Соковнина и велел подстегнуть мастеров часового дела, а за золотом для часовой стрелы прислать Галовея, опасаясь, что Ждан Виричев пропьет такое богатство.
– Громогласно речи холопям своим, окольничий Соковнин, коль к Покрову не озвоннится богоспасаемый град Москва, быти тем мастерам часовой хитрости на плахе!
Патриарх ушел за сыном, и вскоре они вместе шли по двору к каменной палате под двускатной крышей и с вышкой над нею – к казнохранилищу. Позади шли казначей, два путных дворянина, два подключника. По бокам шли рынды. Поодаль – десятка три служивых дворян Стремянного полка, сверкающие протазанами. Загремели замки, отворили тяжелые, кованые двери и зажгли свечи. Михаил сам проверил печати на мешках с золотом и велел отвесить пуд на часовую стрелку.
– Добро оку благоволит, – проговорил патриарх, указывая сыну на дубовые, кованные золоченой прорезной жестью сундуки.
В них лежали золотые и серебряные вещи – те, что остались от нашествия 1612 года, и те, что набрались за последнее время. С особым волнением Михаил осмотрел старинный меч князя Мстислава, доспехи царя Ивана Грозного, золотые водосвятные чаши, серебряные тазы и бочки.
Патриарх подал сыну мамонтовый посох, но Михаил рассеянно поставил его к сундуку, а в руки взял и понес с собой во дворец ларчик из янтаря. На пороге он оглянулся на богатство, ежегодно стекавшееся сюда со всей Руси – от Сибири до западных границ и от земли карельской до Астрахани, – и велел затворять двери. С Красного крыльца он увидел, что к башне Флора и Лавра тянутся через Никольские ворота подводы, груженные чем-то тяжелым.
То Соковнин торопился перевезти для Виричевых все заготовки с литейного двора.
Флоровская башня оделась в леса. Несколько десятков работных людей поднимали валы и колеса наверх. Мелкие – по лестницам, крупные – через стены, через разобранный верх башенного четверика. А когда они уходили – по ночам, вечерами, по воскресеньям и на утреннем зоревом свете, – Ждан Виричев оставался со своими помощниками, отгонял сомнения и работал до седьмого пота. Уже был утвержден в стенах большой вал. Уже поворачивалось большое колесо. Уже висела цепь, готовая принять на свои крючья огромные гири, но работы еще было – тьма. Виричевы теряли счет времени. По утрам, экономя время, старик выбегал помолиться в деревянную церковушку «на костях», приткнувшуюся к стене у самой башни, и то из опаски, что донесут патриарху на его безбожие. Кара за это полагалась суровая и однажды уже не миновала.
