Это он увидел, что приближается высокая фигура Аншла Цудика, и улыбнулся ему густыми помещичьими усами, глазами и морщинками, подавая руку. Пригласил присесть и весело хлопнул по плечу.
— Тоже победитель! Что, разве не так?..
Перед выходом из дому Аншл Цудик внимательно осмотрел в зеркале свой белый воротничок и решил, что ничего, сойдет — если не подходить слишком близко, то незаметно, что воротничок резиновый. Так что он был спокоен и, как всегда поступал в изгнании, смотрел на мир, включая доктора Грабая, скептически. Странный он, этот доктор. Город полон слухов о том, что его сбежавшая жена сейчас в ближайшем городе, остановилась в гостинице, а вместе с ней журналист, с которым она живет в Крыму, и она хочет приехать посмотреть на ребенка. В любой день может заявиться, весь город только об этом и говорит. А доктор сидит тут с таким видом, будто ему все равно, что о нем говорят, и рассуждает о том, что весь мир полон победителей и что все на свете полнейшая глупость.
— Ерунда.
Деслер, Деслер из Берижинца, например, часто бывает в окружном городе, говорят, у него там дело. Он стоит на вокзале у билетной кассы, в твердой коричневой шляпе и лайковых перчатках, а перед ним еще три-четыре человека. Всем нужны билеты в окружной город. Каждый говорит кассиру: «А мне билет до окружного», потому что считает, что он не такой, как все, нет, ни в коем случае, это с него все начинается. Не «он тоже едет», но «он» едет, а другие «тоже едут». Доктору даже странно, как это Деслер допустил, что отсчет начинается не с него, а с каких-то христиан. Хе-хе-хе…
Доктор весело, легко расхохотался и похлопал ладонью по стакану холодного лимонада: «Но вот неожиданно к нему в больницу привозят еще одного победителя… Это бледный до желтизны, тощий экстерн из соседнего местечка. Он уже учился в Одессе и по ночам не спит, рассказывает его мать. Да, да, — можете ему поверить. Сам парень молчит и смело смотрит по сторонам, не на доктора, а на картины на стенах и книги в шкафу. Слово сказать он считает ниже своего достоинства. Он не верит в медицину, как потом выяснилось.
— Чем, — спрашивает он доктора, — вы собираетесь лечить прошедшую любовь? Нет у вас такого лекарства.
Науку он ни во что не ставит. И на законы, говорит, чихать хотел.
— Вы можете, — говорит, — наказать человека, который сломал мне ребро или руку. Но как вы его накажете, если он сломает мне мысль или чувство? Вы даже никогда не думали, что ему полагается наказание.
Он не такой, как все, он говорит „я“ и „вы“. Ясное дело, победитель. Но доктору вот что интересно.
— Слушайте, — спрашивает он экстерна, — вы, случайно, не знаете инженера Деслера? Деслера из Берижинца?
— Кого? А, нет. — Экстерн никогда о нем не слыхал».
Доктор опять весело расхохотался, расхохотался потому, что один победитель не хочет признать другого, и по-приятельски положил руку на плечо Аншла Цудика: «Так ведь и он, доктор Грабай, тоже, так сказать, бывший победитель…»
Сейчас ему хотелось рассказывать, пить лимонад в тени магазина и говорить, говорить без конца. Спешить было некуда. Когда он приходит домой, тесный и сухой дворик залит солнцем, в комнатах никого, кроме усталой молодой служанки и шестилетней дочки, которую оставила ему сбежавшая жена. Девочка перенесла дифтерит, сейчас потихоньку поправляется; сидит в белой операционной на деревянной кушетке, с перевязанной шейкой, сидит и играет со старой скрипкой, которую служанка нашла на чердаке.
Это скрипка доктора. Когда-то в свое первое лето в Ракитном он еще играл отрывки из Мендельсона. Целая толпа собиралась вечерами под открытым окном. Слушали и восхищались: «Играет, как великий музыкант». А теперь у скрипки сломан гриф и осталась только одна средняя струна, пересохшая и вытянутая. Из такой скрипки звука не извлечешь, отыграла свое скрипка доктора Грабая.
Аншлу Цудику было неловко, что доктор все не убирал руку с его плеча. Но он лениво усмехался и скептически посматривал на доктора. «Якобы душа нараспашку, а сам тот еще жук, этот доктор. Рассуждает тут о мироздании, а копейку-то ценит небось. По слухам, у него тридцать тысяч в банке в городе».
Доктор между тем рассказывал, что после университета он четыре года подряд не снимал студенческой тужурки. Партия посылала его из города в город, и он произносил одну блестящую речь за другой. И всюду, куда бы он ни приезжал, он видел перед собой полный зал, в котором он не знал никого, но его, доктора Грабая, знали все.
И вот однажды летом он приезжает в большой город. В первый же вечер он должен выступать. Зал переполнен, как всегда. Много молодежи, парни, девушки, и одна девушка провожает его после выступления. Красивая, стройная девушка, выше него на целую голову. Они спускаются с третьего этажа, на лестнице темень, электричество отключили. Они весело болтают. Вдруг он поворачивается к ней, обнимает ее и целует…
Но почему доктор вдруг спохватился и замолчал? Может, эта девушка стала его женой, той, которая два года назад сбежала, а теперь хочет приехать посмотреть на ребенка? Во всяком случае, его жена тоже стройная, красивая и намного выше полноватого доктора Грабая, на голову выше.
Доктор молчит. Ставит локти на стол и смотрит перед собой, на площадь. Аншл Цудик тоже смотрит. И вдруг они замечают, что совсем близко мимо них идет Ханка Любер в белой шляпке и белом летнем платье. Она несет что-то увесистое, завернутое в платок, и, кажется, старается, чтобы никто не обратил внимания на то, как ей тяжело нести. Увидев доктора и Аншла Цудика, она попятилась было назад, точно хотела скрыться, растерялась, но тут же совладала с собой, слегка улыбнулась всем сидевшим за столом перед магазином и пошла дальше по центральной улице, ведущей прочь из города.
* * *
По-прежнему стояли сухие, знойные дни. Солнце пекло. В эти дни Ханка дважды побывала в лесу, дважды носила туда статуэтку Мейлаха, завернутую в платок. И оба раза не заставала Хаима-Мойше, на его двери висел замок, и оба раза Ханка чуть не умерла от жары. Ее юное круглое личико пылало, на висках и верхней губе выступили капельки пота. Обмахиваясь рукой, она беседовала с женой Ицхока-Бера о ее муже, о болезни и домашних заботах. Она была благодарна ей за то, что та не спрашивала, зачем Ханка приходит в лес.
Почему жена Ицхока-Бера не лечится как следует? Есть ведь и другие средства, кроме банок и горчичников.
Пахло мазанкой с глинобитным полом, и целебными травами, и свежим зеленым камышом, постланным под ноги у кровати, и было странно, что в такую жару на окнах висят лишь короткие красные занавески.
Наконец Ханка решила оставить Хаиму-Мойше записку, мол, она приносила ему маленькую статуэтку Мейлаха; она считает, что статуэтка принадлежит скорее ему, Хаиму-Мойше, чем ей, все-таки он был самым близким Мейлаху человеком; она уверена, что родственник мадам Бромберг, студент, не будет возражать; она хотела бы подарить статуэтку Хаиму-Мойше на день рождения, но не знает, когда он родился, и никто в Ракитном не знает.
Перечитала написанное и вдруг испугалась: как же так, она пишет записку Хаиму-Мойше! Мало того, у нее просто ужасный почерк! Странно, что она прежде не замечала, какой у нее отвратительный почерк, и только сейчас это поняла…
