— Я. Насчет инвентаря и лекарств, верно?
— Да.
— Это Прегер: лучшая выпивка в городе, чтоб я так жил… Не бойтесь, пане, садитесь… У нас тут все по-простому. Налить капельку?
Тотчас наполнили чью-то рюмку, даже не сполоснув ее, и потянулись к нему стаканами.
— Лехаим!
— Ваше здоровье!
— И пусть лопнут все благородные и уважаемые хозяева в Ракитном!
* * *
— Пейте!
Плосконосый оборотень сразу смекнул, что это не ему. Он тихонько кашлянул, пригладил длинными пальцами волоски на подбородке и вместе с табуреткой немного отодвинулся от стола. Он почувствовал, что отошел на второй план. Нажал на кнопки всеми пальцами одновременно, свел планки, выпустил из инструмента воздух и замер.
— А вы в некотором роде революционер, а?
— Революционер?
Хаиму-Мойше пришлось глотнуть из рюмки. Отпив, он повернулся к Прегеру: «Нет. Он и сам не знает. Может, когда-то, в прошлом…»
— Да вы не стесняйтесь, пане! — Залкер вытянул под столом ноги в узких сапожках и откинулся на спинку стула.
«Хе-хе! Вот у него, Залкера, есть младший братишка, тоже революционер. Все мотается где-то между Херсоном и Николаевом. Парень — хват. Так вот, встречает он как-то братца в Одессе, просто случайно встречает на улице и спрашивает:
— Что новенького, Йойна?
— А что может быть новенького? — отвечает Йойна. — Все хорошо.
— Да нет, я не об этом, — говорит он Йойне. — Уже ведь года два, как у вас все тихо.
— Не беспокойся, — отвечает Йойна.
— Ты смотри, — говорит он братцу, — смотри, как бы богатенькие вас опять не пощекотали немножко. Хе-хе-хе!»
Он снова откинулся назад, так что ноги заболтались в воздухе, и расхохотался.
А Прегер даже не замечал, что у него на блестящей лысине и на высоком лбу сидят две мухи. Он был серьезен:
— Подождите…
Глаза помутнели, язык немного заплетался, но голова работала ясно. Ему хотелось высказаться. Прижать к переносице пенсне и высказаться.
«Во-первых, он хочет выпить за Хаима-Мойше. Он не верит ученым, они носят две пары очков, хотя могли бы обойтись одной. У них тысяча способов представить черное белым, но черное все равно остается черным. Хаим-Мойше, однако, вообще не носит очков. Он, Прегер, как-то уже говорил это в доме Бромбергов. Так ему кажется. Поэтому он хочет за него выпить. Лехаим! И Мейлах был такой же. Он держался со всеми на равных. Ради добрых отношений, наверное. Когда он, Прегер, был на его похоронах, он подумал: неужели этот человек ни разу в жизни не захотел плюнуть кому-нибудь в лицо? Но тогда и он, Прегер, не обязан за него плевать. К чему это он?.. Вот к чему: он, Прегер, не очень-то заботится о добрых отношениях, он по одну сторону, Ракитное — по другую. Залкер не даст соврать. Он, Прегер, революционер, хотя ему нравится идея насчет Палестины. Не потому, что он, упаси Боже, сионист, просто он верит, что в Палестине не смогут появиться такие отцы, как Азриэл Пойзнер. Он лавочник в шелках. И Прегер заявляет: долой шелка с лавочников! Но Азриэл Пойзнер не хочет снимать шелковых одежд. Каждую пятницу вечером у него накрыт стол. Один раз он пригласил к столу его, Прегера, и очень вежливо попросил, чтобы он перестал встречаться с его дочерью. Сказал, она еще ребенок и может из-за него разочароваться в своих идеалах. В каких еще идеалах?! Разве вы что-нибудь ей дали, — крикнул он тогда Азриэлу Пойзнеру, — кроме чеснока и хлеба?»
— Молодец! Так его! — радостно перебил Залкер. Он вроде как задремал, но встрепенулся и потянул Прегера за рукав, чтобы чокнуться. — Пинка ему под зад, ублюдку!
Тут он полез целоваться, но Прегер, в расстегнувшейся блузе, оттолкнул его, поднялся на ноги и провозгласил:
— И поэтому я говорю: лехаим! И пусть горят огнем шелковые лавочники!.. И пусть… А что, Хаим-Мойше уже уходит? Куда это он так спешит? У него что, корабли в море тонут?
«И то верно. Хаим-Мойше находит, что Прегер в известной мере прав, не потонут его корабли… Можно еще немножко посидеть. Он хотел бы сказать, что Мейлах с Прегером наверняка не согласился бы. Мейлах сказал бы: „Оставьте этому лавочнику его шелка“. Но это мелочи. Главное вот что: здесь жарко, очень жарко, воздух тяжелый… Это действует на него. Можно, он, Хаим-Мойше, пересядет туда, поближе к открытому окну? У него тоже есть претензии к Ракитному, ему не все тут нравится. До чего здесь слышен шум ярмарки! Вот, например: если б они с Прегером в один прекрасный день легли и померли, их похоронили бы на окраине кладбища, у самой ограды. В Ракитном есть такой обычай: класть молодых людей на краю кладбища, у забора. Почему, например, там похоронили Мейлаха? Он, Хаим-Мойше, этого не понимает. Спрашивал, но правды так и не добился… А может, все-таки… Может, пусть от Ракитного не останется ничего, кроме кладбища, а на кладбище самое главное — Мейлах. Он должен занимать там почетное место. Так вот: лехаим! И пусть Прегер его простит за то, что он немного ушел в сторону… Он совсем не собирался надевать очки, как говорит Прегер. Просто вспомнил одного знакомого ученого, который однажды пошел на кладбище и сел там писать историю города. А для истории, надо добавить, мертвые всегда живы, а живые мертвы. И теперь, собственно, Хаим-Мойше хотел бы кое-что спросить у Прегера. Он хотел бы знать, кто такая Хава Пойзнер, о которой говорит все Ракитное. Уж больно ему интересно».
«Кто? Хава Пойзнер? Прегер с удовольствием ему расскажет. Это человек, который желает одновременно летать и твердо ступать по земле. И это его, Прегера, беда. Но, если угодно, это не только его беда, это беда всего света. Она вся в отца. Когда-то его ненавидела, а теперь делает все, что он прикажет. Влюбилась в собственного папашу… По утрам разбивает для него яйца, солит и не отходит ни на шаг, пока он их пьет… Якобы раскаивается в своих девичьих грехах, но, если будет нужно, опять начнет грешить, и даже еще больше. Да подожди ты, Залкер!.. Куда?! Посмотри, кто там стучится».
* * *
Во второй комнате, за дверью, уже несколько минут находились портной Шоелка и чернявая Лейка. Лейка, закутанная в длинную материнскую шаль, вся кипела. Этот чертов портной ее обманул, сказал, надо пойти поговорить с агентом, объяснить, почему она задержала недельную выплату за швейную машину, а сам привел ее в эту пустую комнату, где нет ничего, кроме грязного матраца. Лейка хотела сразу повернуться и уйти, но Шоелка загородил дорогу.
— Куда?
— Пусти!
— Погоди маленько!
Чернявая Лейка решила, что говорить больше не о чем. Она закуталась в шаль, так что остались видны только нос, рот и глаза, и в гневе принялась шагать по комнате. Она не хотела, чтобы он видел ее лицо. Но портной был спокоен. Он снял шапку, вытер пот со лба и свернул самокрутку.
— Убежать захотела, стерва? Дура ты… И от Бриля, студентика своего, тоже так убежала?..
