— Кидай все! — не выдержал Семеныч, вырвал недочищенную щуку из рук Айкина. — Кидай и отходи, нехристь! — И, заметив, что Айкин потянулся за второй щучкой, гаркнул на него в полный голос: — Уйди от меня, говорю! Уйди от греха подальше!
— Злой ты, дедка, однако, — тихонько пробурчал Аким себе под нос. — Больной совсем, старый, а злой какой-то. — Но все же неторопливо разогнулся, поднялся на ноги и, бросив украдкой горящий вожделением взгляд на лежащую на снегу рыбу, отступил на шаг и, засунув в рот измазанные в крови пальцы, стал их жадно облизывать и обсасывать.
— Иди лучше, другой котелок подвесь, сыроед слюнявый, — резко отвернув голову, чтобы не глядеть на такое непотребство, проворчал старик и сплюнул в сердцах: — Да какую кашу в рюкзаках у мужиков погляди. Из одной же рыбы ухи не наваришь.
Покормив раненого ухою с ложки: «Да что он там съел-то? Всего ничего», Семеныч, покачав головой, обтер тряпочкой его губы, потрогал лоб и, запечалившись, подумал: «Видать-то сильно ему неможется, болезному. Только бы до света дотянул. А там, бог даст, и Елизара отыщем да к той старушке-травнице его доставим. Только б дотянул до света». «Ты лежи, милок, лежи, — сказал, легонько погладив, потрепав Кудряшова по плечу. — Поспи чуток. Подремли».
Попотчевав раненого, и сам с Айкином на пару похлебал горячей ушицы. С опаской заглянул в придвинутый к малиновым углям котелок и успокоился: «Да тут еще и мужикам нашим должно быть вдосталь. А там еще, на худой конец, и козлятина вчерашняя сгодится. Только когда ж они теперь возвернутся?.. Поди, не скоро… А вдруг еще и без пальбы у них там обойдется? Вот бы хорошо-то было. Пока ж навроде не слыхать, чтоб палили».
Объев, обсосав до самой малой косточки на правах добытчика обе щучьи головы, Айкин шумно отрыгнул, почмокал губами, погладил себя по округлившемуся животу и, демонстративно не встречаясь взглядом с Семенычем, отошел от костра. Смахнул топориком две толстых, в руку, тальничины, вырубил из них метровые палки и начал с нарочито невозмутимой физиономией что-то вырезать на их концах.
«Видать, не на шутку насурьмился, — подумалось Крайнову. — Вона, как губешки-то поджал. И то верно. Ведь ни за что ни про что я, выходит, его изобидел. И накричал на него зряшно. Ну разве ж виноват он, что у него такая срамная привычка? Как с малолетства приучили, так и живет человек. Не мне его переиначивать. В чужой монастырь со своим уставом не лезут», — подумал Семеныч и, чтобы как-то загладить свою нечаянную грубость, спросил с показным интересом:
— А что ж ты там мастрячишь-то?
— …
— Небось для охоты какую штуку?
— Нет… дедка… Не для охоты, — все еще старательно корча из себя буку, через силу вымучил Айкин, но, перехватив открытый с благодушной лукавинкой взгляд старика, сдулся, как спущенный шарик, сдался без боя: — Это сэвэны, Семеныч. У каждого нани
[67]
они есть. У каждого свои.
— Так ты нанаец?
— Отец у меня нанаец был. А мамушка — ульча. И я ульча. Потому что ульчей мало. Совсем мало нас осталось. Сильно меньше, чем нанаев… А так плохо совсем, когда совсем мало. Нельзя, чтобы народ кончался. Всем тогда плохо будет.
— Правильно кумекаешь, Акимушка. Твоя правда. Худо, когда какой народ вконец иссякнет, пропадет совсем. Нельзя так. Вовсе не по-божески. Малый не малый, а все одно нужен, коль так спокон века Создателем задумано… А что ж за сэвэны-то такие?
— Ну, духи такие наши. Защищают которые.
— А-а, это что-то вроде ангелов?
— Не знаю, дедка, я про ангелов, — смутился ульча. — Сэвэны это.
— И на што они тебе, сэвэны эти?
— Хочу с ними вместе самых главных духов попросить, чтоб помогли они нам. И Пудю
[68]
, и Тэму
[69]
, и Дуэтэ Эдени
[70]
.
— Навроде помолиться хочешь? Так, нет?
— Да, да, — обрадованно встрепенулся Айкин. — Точно — помолиться! Задобрить их надо немножко. Покормить немножко. Тогда они добрые будут. Тогда нам помогут.
— А-а, ну теперь понятно все с тобой. Теперь мне ясно. Покорми тогда, попотчуй божков своих, коли надо, — сказал Семеныч, а сам подумал: «Ну что с него, нехристя, возьмешь-то? Да пускай себе маленько пошаманит, а я погляжу. Вреда от того немного, а нам сейчас, прости, Господи, ничья подмога лишнею не будет».
Назаров
Хлесткий винтовочный выстрел распорол тишину. Назаров дернулся, инстинктивно спрятал голову, вжался в снег, но через несколько секунд сообразил: стреляли где-то поодаль, на значительном удалении. Просто звук срезонировал каким-то странным образом. «И не Андрей, — подумал он, — а точно — за лудёвой». Приподнялся на локтях, прислушался: «Да и не этот его Славкин, похоже. У того же глушак вроде? Да не вроде, а точно. Он же по нас дважды палил. Может, отвинтился да потерял где по дороге?» Но раздумывать долго было некогда, и он, поднявшись на ноги, пригнувшись, двинулся вперед мелкими перебежками. А, заметив в полста метрах от себя лежащего на снегу Мостового, лег на землю и заскользил к нему ящерицей, по-пластунски. Подполз и замер рядом.
— Слышал? — шептанул на ухо.
— Я что-то ничего не понял, — тихо ответил ему Андрей. — Выстрел-то явно винтовочный.
— Вот и я думаю, что какая-то ерунда получается. Он же по нас с глушителем тюкал. Да ты же и сам тогда слышал. Не может же он с собою два ствола таскать? Зачем ему это?
— …
— Наверно, Андрей, ты все же просчитался? Не один он, а как минимум двое.
— Ну, не знаю, не знаю… Может быть, и так.
— А ты его не видел?
— Нет. Ни разу даже в створе не мелькнул. Да и стреляли где-то метров за сто от завала. Не меньше.
— И все равно не понять. По кому стреляли-то? Они там что, между собой повздорили?
— А если это вообще не они, а кто-нибудь совершенно посторонний?
— Да и это, конечно, не исключается. Но сейчас об этом голову ломать — гадать только, — сказал Назаров и, выдержав паузу, спросил: — Так что делать-то будем? Что ты предлагаешь?
— Ждать, Михалыч, будем. Что нам еще остается? По крайней мере, до рассвета… Я понимаю, что ты за Борю тревожишься, но в темноте мы все равно никакого знака, никакой зарубки точно не отыщем. Да ведь ее еще и понять нужно.
— Ну да. Ты прав, конечно. Будем ждать.
