— Да при чем тут это? — буркнул Илья. — Давай подальше отползаем. Вон туда, за толстую березу. — Отдал команду и, намотав на руку ремень винтореза, первым пополз в сторону.
Хотел сначала влезть на дерево, но передумал — чем выше, тем береза, естественно, потоньше, а значит, и укрытие похуже. Осторожно выглянул из-за дерева. Воткнул приклад винтореза в плечо, приник к оптическому прицелу. Поймал в него остатки рюкзака и вырвалось: «Вот черт! Совсем не видно — та или другая?» Но долго не раздумывал. Выцелил лежащую справа ребристую «феньку» и нажал на курок. Коротко лязгнул затвор, а через несколько секунд воздух встряхнуло мощным, гулким, практически сдвоенным взрывом. Второй прозвучал следом за первым с интервалом в какие-то неуловимые полсекунды. Сдетонировала вторая граната. Острыми осколками хлестко шваркнуло по ветвям березы, по ее стволу. Да всю ее осыпало осколками от комля и до самой макушки — стебануло рикошетом от мерзлой земли.
А когда рассеялась наконец улеглась поднятая в воздух огромная туча снежной пыли, перемешанной с ворохами жухлой листвы, и перестали с шумом валиться с деревьев сухие ветки, Краев отлип от березы, отошел на шаг и, стряхнув набившуюся в волосы древесную труху, уставился выпученными глазами на подошедшего Нилова и просипел: «Ну и дела-а-а. Да такого жуткого дебилизма со мной еще точно никогда не случалось. Расскажи кому из наших — ни за что не поверят».
Айкин
Худо Айкину. Очень худо. Совсем плохо. Так больно, что просто вопить хочется! Хоть в петлю лезь! Так бы и бросился головою в снег, заполз бы куда-нибудь в темную ямину под бурелом, съежился бы там, превратился в маленький комочек и выл бы, скулил бы, как брошенный мамкой щенок.
Только сейчас он понял, что наделал. Понял, что сотворил! Как-то сразу дошло до него. Будто кто-то по башке его лопатой огрел. Раз — и дошло в одну минуту. Понял, и очень страшно, совсем тошно на душе стало.
«Какой же ты дурак, однако! Дурак, дурак, дурак! — лупит и лупит он себя наотмашь своими тяжелыми черными мыслями, лезет напролом через кусты, не замечая, как они больно, до крови секут лицо. — Очень ты глупый человек, если сделал такое. Совсем дурак какой-то! — Лезет он напролом через чащу, больно кусая губы, а в глазах дрожат слезы: — А еще Эндури зачем-то молишься, помочь тебе просишь. Дурак!.. Его же не обманешь. Он все знает. Никого никогда не обманешь. И себя не обманешь даже. Кто такое сделал, тому никто помогать не будет. Ни за что не будет! Не будет никто такому глупому дураку помогать».
Не хочет Айкин ни о чем думать. Совсем не хочет. А черные мысли все крутятся и крутятся в башке. И столько их туда уже набилось, как синявок
[76]
в банку с хлебом. Долбят и долбят, клюют и клюют.
Не хочет Айкин ни о чем вспоминать. Не хочет, а все равно вспоминает. И снова, в который уже раз, выплывает из прошлого и стоит, как наяву, перед глазами родное село Булава на крутом берегу Амура, лодки на длинной песчано-галечной косе, обшитые рейкой домишки, взбегающие вверх по косогору. И слышится ему громкий гомон вернувшихся с промысла рыбаков, и стрекот лодочных моторов, и грохот проносящихся по пыльному большаку мотоциклов, и сонный перебрех разморенных жарою поселковых псов…
…и плеск весла. И тихий шелест воды под днищем оморочки на неподвижной, как зеркало, озерной глади…
И льется, проникает в ноздри запах разогретого гудрона, копченой рыбы и… печных дымков…
И вот уже они стоят все вместе на высоченном Ауринском утесе
[77]
. И он с мамушкой. И отец, и братишка Болда. Стоят и смотрят на широченный, почти безбрежный Мангму
[78]
, разлитый в буйном половодье, на синие далекие хребты в полупрозрачной дымке… Стоят, не шелохнувшись. Совсем рядышком. Все вместе. Стоят и щурятся на ярком весеннем солнышке…
Мычит, трясет башкой Айкин, пытаясь отогнать от себя страшное наваждение, но оно все не уходит. Все горит и горит перед глазами, словно на экране телевизора.
С треском лезет Айкин через кусты, утопая в рыхлом снегу по колено, вытирая украдкой текущие по щекам слезинки. Лезет и думает: «Надо мне, однако, теперь что-то очень хорошее сделать. Что-то очень, очень хорошее и людям нужное. Тогда, может, и простит меня Эндури. Тогда простит, пожалуй. И Дуэнте Эдени, и Тэму с Пудей… Простят и разрешат мне в були с родными встретиться. С отцом и мамушкой, с братишкой Болдой… Может, и разрешат еще, пожалуй. Простят меня, дурака такого».
Слышит Айкин за спиной сиплое с присвистом дыхание Семеныча и думает: «Хорошие, однако, все они люди. И Андрюха с дедкой, и этот маленько угрюмый Назаров. Все хорошие. Не такие, как я… А вот этот гад, что Борю подстрелил, совсем, как видно, худой. Плохой и злой, как черт какой-то. Да разве можно вот так в живого человека палить?! Он тебе что, чушка, что ли!.. Злой он, наверно, сильно, этот гад?»
Лезет вперед Айкин, но, вдруг дернувшись всем телом, совсем замедляет шаг, ошарашенный неожиданной догадкой: «Вот же оно — хорошее дело! Надо мне убить его! Самому убить этого гада нужно! Убить, чтобы больше по людям не палил! Чтобы не мешал больше!» И, подумав так, тревожно озирается Айкин — не подслушал ли кто из мужиков его последней мысли.
Вот и моментально слезы высохли. И загорелась в глазах жесткая решимость.
«Вот такое я шибко хорошее дело сделаю! Точно сделаю! Очень хорошее, однако! Я сам его убью. Застрелю прямо в лоб, как чушку! Как какую-то лисицу бешеную!.. Застрелю? А если мне Андрюха автомат не даст? Да вряд ли отдаст. Нет, не отдаст, пожалуй… Ну и пусть тогда. Пусть не отдает! Я его и так — без ружья убью. Без ружья, как глупую дикушку! — думает Айкин и вдруг понимает: — Но тогда же мне опять врать придется? Не хочется, а придется, однако… Ничего. Совру как-нибудь, если надо».
И, приняв твердое решение, Айкин остановился. Повернулся и, поправив сползший с плеча ремень автомата, твердым решительным шагом подошел к Мостовому.
— Что ты, Аким? Чего хотел? — спросил тот, сгибаясь под тяжестью носилок.
— Говорить с тобой хочу.
— Потом поговорим, на привале.
— Нет. Сейчас хочу, — уперся Айкин. — Мне сейчас очень нужно.
— Хорошо. Сейчас, так сейчас. Ну что с тобой поделаешь, если так приспичило… Стой, Михалыч. Передохнем немного, — сказал Мостовой и, опустив тяжелую ношу на землю, немного отдышавшись, снова вопросительно посмотрел на Айкина: — Ну, говори теперь, чего хотел. Я тебя слушаю.
