– Но… вы ведь где-то все же учились?
– Приютская школа… Я, видите ли, сиротой остался пяти лет. Мать надорвалась на поденщине, отец еще раньше сгинул в отхожих промыслах. Сестренок разобрали по родне, а я, поскольку никому не занадобился, был отправлен в приют.
– Как ужасно…
– Почему? – искренне удивился Рябченко. – Вы, наверное, никогда не жили в русской деревне?
– Нет. Не жила. Но…
– Тогда поверьте на слово, что я только в приюте первый раз в жизни наелся досыта. И долго не мог поверить, что у меня теперь своя кровать, свои подушка и одеяло. И все это не рваное. И что можно учиться и читать книги. А работа в приютских мастерских по сравнению с деревенской летней страдой – это… м-м… просто детская забава. – Он усмехнулся в темноте, помолчал. – Ну, а потом из приюта – на завод, как многие. После началась война. Так что образование у меня все самостоятельное, Мери. Просто читал, что попадало в руки. А позже – то, что давали товарищи.
– И главное, что вы там вычитали – что необходимо всю страну залить кровью…
– Я вычитал там то, что пятилетние дети не должны быть голодными и надрываться на непосильной работе. И взрослые, кстати, тоже.
– Но не ценой же многих жизней!..
– Мери, Мери! – впервые за весь разговор Рябченко вышел из себя. – Вы ведь не деревенская неграмотная баба! Вы жили в столице, получили образование! Вы отлично знаете, что вовсе не мы довели Россию до всего этого! И меньшей ценой ничего не решилось бы! Ну, вспомните Учредительное собрание! Вспомните Керенского, этого словоблуда, вспомните Временное! Болтовня, болтовня, речи по четыре часа, статьи в газетах о том, как Ее Величество читает раненым в больницах Евангелие… А люди умирали на войне и стояли в очередях за хлебом! Малой кровью уже ничего нельзя было решить, и поверьте, это не наша вина!
– Но… – Мери беспомощно осеклась. Она даже не заметила, как остановилась прямо посреди затянутого туманом луга. Рябченко стоял рядом с ней, поглядывая то на садящуюся луну, то на близкие огни табора, то на взволнованное лицо девушки.
– Вы ведь понимаете, что я прав? – наконец тихо спросил он. – Иначе… иначе, думаю, не спасли бы меня там, под Безместным.
Мери резко повернулась к нему. В свете заходящей луны влажно блеснули ее мокрые от слез глаза.
– Вас спасла не я, а цыгане! – отчеканила она. – Благодарите бога, или кто у вас сейчас вместо него, что Сенька узнал вас там, в степи! Иначе вас заживо схоронили бы в общей могиле! Благодарите цыган, которые не выдали вас казакам! Этим людям наплевать на ваши политические взгляды, они не понимают их! Они знают только, что нельзя выдавать тех, кто беспомощен, кто ищет защиты! А ведь их чуть не расстреляли! И спасала я не вас, а их! Этих неграмотных людей, которых вы зовете несознательными, но если б не они – я умерла бы от голода! А мою маму некому оказалось спасти! Некому… и вы убили ее в овраге! А она… она… она была просто женой моего отца! Она всю жизнь пела! Пела песни и романсы, и люди радовались, а вы… вы…
– Мери! – Рябченко шагнул к ней. – Но я зимой был на Кубани, в Первой конной, и никоим образом не мог участвовать…
– Не смейте прикасаться ко мне! – Мери резко ладонями вытерла слезы, тряхнула головой. – Разумеется, это не вы лично, товарищ Рябченко, расстреляли маму в Серпухове! Но неужели вы сможете поклясться, что ни разу не стреляли в беззащитных людей? В людей, у которых не было оружия?!
– Разумеется, могу, – глядя в лицо Мери, спокойно ответил он.
– В самом деле?!. Не было расстрелов пленных, не было ночных атак, когда рубят шашками спящих людей?!
– Пленных я не расстреливал, – слегка обиженно заявил Рябченко. – А без ночных атак войны не бывает. Мы ведь на войне, Мери!
– Это все слова, – глухо, разом как-то потухнув и опустив взгляд, сказала она. – Всегда, всегда найдутся слова, всегда найдутся причины, чтобы оправдать любую подлость и мерзость. Это-то и страшно.
– Но ведь месяц назад ваши белые казаки чуть не расстреляли весь табор!
– …и они ничем не лучше вас, – чуть слышно согласилась Мери. – Мне жутко думать о том, что мой брат, мой Зурико, мог бы… да, мог бы тоже…
Она зажмурилась, тряхнула головой так, что волосы метнулись по плечам и спине, упали вьющимися прядями на лицо. Рябченко снова шагнул к ней, Мери отпрянула. Двумя руками откинула за спину волосы, с шумом перевела дыхание. Глядя в лицо комиссара блестящими от слез глазами, сказала:
– Поэтому я здесь, товарищ комполка. Мне тяжело спорить с вами. Тем более тяжело, что вы, возможно, и правы. Но я не гожусь для такой… героической деятельности. Я никогда не смогу выстрелить в живого человека… даже если он готов выстрелить в меня. Я не смогу отдать кого-то на смерть ради своих убеждений. Поверьте, мне легче всю жизнь проходить босиком за цыганской телегой… А теперь дайте дорогу, Григорий Николаевич. Говорить нам больше не о чем. Если вам еще раз нужно будет обратиться ко мне, называйте меня Меришкой. И постарайтесь на «ты».
– Но я не смогу…
– Отлично сможете. Говорите же вы «ты» всем другим. И Сеньке, и даже его деду. А я давно уже не княжна. И вы не мальчик из приюта. Благодарю за содержательную беседу, товарищ Рябченко. Прощайте.
– Мери, постойте! Я хотел только вам сказать…
Однако Мери уже кинулась прочь. Слезы сжимали горло, мешая дышать, но она летела вперед, не разбирая дороги, и сама не поняла, как выскочила в розовый круг света от гаснущих углей перед шатром деда Ильи. Табор уже спал, между палатками не видно было ни одного человека. Мери проскользнула в шатер, ничком повалилась на перину и зарылась лицом в подушку.
Рябченко, оставшись один, сразу же как подкошенный опустился в мокрую траву, стиснул рукой простреленное плечо. Тяжело дыша, принялся ждать, пока утихнет жгучая боль. Вокруг было тихо. Луна скрылась, со степных холмов словно разом сдернули голубоватое покрывало, наступила темнота. У реки слабо ухал сыч. Возле табора светился, мигал крохотный огонек, доносилось тихое лошадиное фырканье. Легкий порыв ветра пошевелил траву рядом с командиром. Рябченко поднял голову. Глядя на заросли ковыля в нескольких шагах, хрипло спросил:
– Кто здесь?
– А я вас, товарищ комполка, упреждал, что рану в конце концов разволнуете, – послышался спокойный, слегка сердитый голос, и из ковыля во весь рост поднялся Сенька. – Ну чего вас за Меришкой вдогон понесло? Дело это разве – человеку в вашем чине, да еще с болестью, за девками по степи носиться? Еще спасибо скажите, что Меришка вам в морду не съездила. У цыганок оно не залеживается…
– Ей, Смоляков, воспитание не дозволило, – не поднимая глаз, произнес Рябченко.
– Да нет. Просто вы ж ранетый, а ей, дуре, жалко. – Сенька помолчал. Провел ладонями по траве, с силой протер лицо. Шумно вздохнув, проговорил: – Идемте до табора с божьей помощью. Я пособлю. По-глупому выйдет, ежели все заботы вхолостую пропадут да помрете вы тут у нас.
