Мишка взял в руки твердый желтый конверт. Цыгане сразу же окружили Скворечико и, вытянув шеи, становясь на цыпочки, старались взглянуть на бумагу. Несколько женщин бросились за солдатом.
– Миленький, драгоценный, а про что бумага-то? Что от нас хотят? Мы люди бедные, взять у нас нечего, мы супротив новой власти никогда и в мыслях не держали, что в бумаге твоей сказано?
– Знать не могем, – отрезал тот и, грохнув сапогами, вышел за дверь.
Нина, не сводя глаз с конверта, медленно перекрестилась. С того дня, как она была вызвана на допрос к следователю Наганову, прошел почти месяц, из ЧК за ней больше не приходили, и Нина понемногу начала успокаиваться. Но сейчас, едва увидев красноармейца, она почувствовала, что этот визит напрямую связан с ней, и сердце забухало тяжело, размеренно, громко, заглушая беспечный свист соловьев за окном. Машенька, волоча за ногу своего мишку, подошла к матери, вопросительно подергала ее за юбку. Нина машинально пригладила кудряшки дочери, вздохнула и решительно повернулась к столу.
Конверт уже был разорван, «преднаписание» разглажено на скатерти, и Мишка, склонившись над ним в окружении взволнованно сопящих цыган, читал:
– «Приглашение. Просьба к гражданке Нине Молдаванской и ее хору явиться на вечер в ЧК 25 июня в 21 час». Ниже стояла подпись Наркома внутренних дел.
– Вечер в ЧК?.. – растерянно переспросила Нина. – Но… почему?..
– Фу, слава богу! – облегченно выдохнул Мишка, отодвигая бумагу, и улыбнулся, показав белые, крупные, чуть выступающие вперед зубы. – Нинка, не пугайся, это они тебя петь зовут! Сама вот прочти, вечер у них!
– Меня?! А… почему меня?.. – Нина, недоверчиво взяв в руки бумагу, пробежала глазами неровные, отпечатанные на плохой машинке строчки. – Господи… только этого мне не хватало!
– Чьему-чьему хору?!! – вскинулась вдруг худенькая, остролицая певица Таня Трофимова по прозвищу Лиска. – Да что же это за светопреставление! Ромалэ, вы слышали?! У этой раскрасавицы, оказывается, хор свой имеется! Хоревод она у нас теперь! Чичас юбку сымет, штаны с казакином наденет и с гитарой впереди хора встанет! Усы только отрастить надо! Дэвла-дэвла, как родились и крестились, не слыхали такого! Нинка, бессовестная! Отвечай, что ты гаджам-начальникам в запрошлый раз наврала?!
– Господь с тобой, дура, – равнодушно, думая о другом, отозвалась Нина. – Какой такой мой хор? Гаджэ ведь – что они понимают…
– Не закипай, дочка, – добродушно произнес Танькин отец. – Ежу понятно, что им Нинка на праздник нужна, а про нас для приличия прописали. Ну, девочка, возьмешь-то «хор свой» с собой?
– Ай, дядя Петя, не до шуток сейчас, ей-богу… – досадливо отмахнулась Нина и повернулась к Скворечико, который, стоя у окна, озабоченно перечитывал бумагу. – Миша! Ну, скажи, что делать-то?
– И правда, Мишка, что ты там встал, как статуя? Что делать-то?! – вклинилась Танька.
– А что тут поделаешь, – пожал плечами Скворечико, кладя бумагу на подоконник и серьезно глядя на взволнованную Нину. – Первый раз, что ли? Одевайтесь, наряжайтесь, и – вперед, в атаку! А мы сзади подыграем…
– Бессовестный, голова твоя пустая, смеешься еще, ух!!! – рассвирепела Танька. – Это тебе не в клубе перед солдатней скакать! Это же Чека! Им не потрафишь – сейчас всем хором в подвале окажешься!
– Нужна ты им, дура… – неуверенно буркнул дядя Петя. – Там и без тебя найдется кем подвалы-то набивать.
Но цыган уже словно волной сняло с места – и шумное пестрое кольцо заволновалось, загалдело вокруг Мишки и Нины.
– Эй, вы, разученые, как будем-то? Сколько народу поедет, кого брать? Чего петь станем? Плясуний молодых – хоть реку ими пруди, а петь кто будет? Кроме Нинки-то – кто им нужен?
– Но как же, скажи, им петь романсы? – растерянно спросила Нина, глядя в черные блестящие глаза Мишки. – И я-то почему, господи?..
Мишка молчал.
Поздней ночью на столе горела оплывшая свеча. Из открытого окна тянуло сквозняком, пламя свечи билось, отпугивая суетящихся вокруг него мотыльков, но вздувавшаяся над подоконником кружевная занавеска опускалась, огонек выравнивался, и мотыльки возвращались, крутясь вокруг свечи бледным хороводом. Из сада пахло расцветающим жасмином, с крыши доносились утробные завывания кошек. Мишка Скворечико сидел за столом и ладонью пытался отогнать ночных бабочек от свечи. Нина, кутаясь, несмотря на теплую ночь, в огромную шаль с кистями, нервно ходила по залу. Ее тень металась по стене, то вырастая до огромных размеров, то съеживаясь в лохматое пятно.
– Мишка, я боюсь, понимаешь – боюсь, – шептала Нина, глядя в темный квадрат окна. – Вот животом чую – не к добру все… Да выкинь ты ее, ради господа, как ты можешь ЭТО в руки брать?!
– Пхэнори, ты дура, – спокойно отозвался Мишка, выпуская из ладони суматошно метнувшуюся к окну мохнатую бабочку. – Что тебе не к добру? Перед чекистами выступать? Тебя же не на допрос зовут…
– Лучше бы на допрос, – с сердцем произнесла Нина, остановившись у окна и судорожно скомкав в кулаке занавеску. – Ты понимаешь, что здесь, в Москве, меня не знает никто? Что я Ниной Молдаванской только в Питере стала, там и пела, там и известная была? Здесь, в Москве, другие певицы! И Танька, между прочим, правильно взвилась, она-то тут познаменитей меня будет!
– Ну и что? Может, кто-то из ЧК в Питере бывал. Видел тебя. Всякое же случается, а в Москве сейчас столько народу разного намешано… – Мишка задумался. – Как хочешь, сестренка, только, по-моему, зря у тебя хвост горит. Я вот считаю, что это даже и лучше.
– Дэ-э-эвлалэ… – зашлась горестным стоном Нина. – Да что тут лучше, что тут может быть лучше, я этих чекистов до смерти боюсь! Я с перепугу последний голос потеряю! И скажи на милость, как я с такой головой на люди выйду! Волос едва отрос, торчит, как у беспризорника!
– Сейчас у пол-Москвы так торчит…
– Я – не пол-Москвы! – взвилась Нина. – Я – артистка! Нина Молдаванская! Я не могу с таким гнездом вороньим на голове перед людьми выступать!
– Платком повяжешься. – Мишка встал, подошел к ней. Не оборачиваясь, Нина услышала чирканье спички, затем почувствовала перебивший аромат жасмина крепкий запах махры. – Нинка, да ты пойми, что это очень хорошо. Это нашим может сильно помочь. – По тому, что Скворечико начал чуть заметно заикаться, Нина поняла, что он волнуется, и удивленно повернулась к нему.
– Чем поможет, Миша? Мы и так теперь все такие насквозь советские стали, что плеваться хочется! Вспомни, отцовский хор еще в восемнадцатом по рабочим клубам пел! Сам нарком Луначарский его слушал и хвалил! Куда же больше?
– А потом здесь у нас убили комиссара и солдат, – в тон Нине со вздохом добавил Мишка. – И в ЧК до сих пор не знают, чьих это рук дело. Про Мардо никто из наших ведь не скажет.
– Ну и пусть думают, что мы тоже ничего не знаем!
– Нинка! Всю твою семью из дома в тот же вечер как ветром сдуло! Всех до единого! В доме одни покойники остались!
