— Я не знала, — сказала она, — что ваш Дух властен принудить моего выдать тайну.
— Ему принуждать ни к чему, он сам все знает, такова природа его.
— Ведомы ли ему тайны, сокрытые в моей душе?
— Без сомнения, и он откроет их мне, если я его спрошу.
— Вы можете спрашивать, когда хотите?
— В любой момент, если есть бумага и чернила; я могу заставить его отвечать вам, назвав вам его имя. Его зовут Паралис
[300]
. Составьте вопрос, как если б вы обращались к простому смертному, спросите, как сумел я расшифровать ваш манускрипт, и вы увидите, как я заставлю его вам отвечать.
Дрожа от радости, г-жа д’Юрфе задает вопрос; я записываю его цифрами, составляю, как всегда, пирамиду и помогаю ей извлечь ответ, который она сама обращает в буквы. Она видит только согласные, но посредством другой операции отыскивает с моей помощью гласные, составляет слова и получает совершенно ясный ответ, ее сразивший. Перед глазами своими видит она слово, необходимое для расшифровки манускрипта. Я покинул ее, унося с собой ее душу, сердце, разум и остатки здравого смысла.
Ложное и противоречивое представление г-жи д’Юрфе о моей власти. Мой брат женится; проект, сочиненный в день свадьбы. Я отправляюсь в Голландию по финансовым делам <…>
Принц Тюренн оправился от оспы, граф де Ла Тур д’Овернь с ним расстался и, зная любовь тетушки к абстрактным наукам, не удивился, обнаружив, что я сделался единственным ее другом. Я с удовольствием виделся за обедом с ним и другими родственниками, их доброе отношение трогало меня. То были ее братья г. де Понкарре и г. де Виарм, избранный в ту пору купеческим старшиной, а также сын его, о котором уже, кажется, случалось мне говорить. Дочь маркизы, г-жа дю Шатле, сделалась из-за процесса заклятым ее врагом, и даже имени ее в доме не поминали.
Ла Тур д’Овернь понужден был в то время отправиться в булонский полк в Бретань, и мы почти всякий день обедали вдвоем. Челядь маркизы глядела на меня как на ее мужа; они рассудили, что я непременно ей муж, — так истолковали они, отчего мы столько времени проводим вместе. Почитая меня богатым, госпожа д’Юрфе вообразила, будто я доставил себе место при лотерее Военного училища не иначе как для маскированья.
Она полагала, что я не только владею философским камнем, но и вожусь со стихийными Духами, а потому могу перевернуть Землю, составить счастье или несчастье Франции. Необходимость скрываться она приписывала весьма основательному страху угодить в тюрьму, за решетку, что, верила она, было неминуемо, когда бы министерство сумело меня распознать. Все эти сумасбродства внушал ей по ночам Дух, а воспаленная фантазия заставляла принимать на веру. Выказывая легковерность несравненную, она объявила однажды, будто Дух сообщил ей, что, поскольку она женщина, ей не дано сноситься с Духами стихий, но что в моей власти с помощью известной мне операции переселить ее душу в тело ребенка мужского пола, рожденного от философского соития бессмертного со смертной либо смертного мужа с божественной супругой.
Поддерживая безумные эти мечты, я не считал, что обманываю ее, — она обманывалась сама, и разубедить ее было невозможно. Если б я, как истинно честный человек, сказал ей, что это вздор, она бы мне попросту не поверила, и я решил, что все должно идти своим чередом. Особенно нравилось мне, что меня почитает за величайшего из Розенкрейцеров и могущественнейшего из людей высокородная дама, состоящая в родстве с самыми знатными французскими фамилиями и к тому же богатая — и более ценными бумагами, нежели восемьюдесятью тысячами годового дохода, что приносили ей имение и дома в Париже. Я ясно видел, что в случае надобности мне ни в чем не будет отказа, и хоть я не строил планов завладеть ее богатствами, ни всеми, ни частью, я не в силах был отказаться от этой власти.
Г-жа д’Юрфе была скупа. Тратила она никак не более тридцати тысяч ливров в год, а с остальными сбережениями, составлявшими вдвое большую сумму, играла на бирже. Биржевый маклер покупал для нее королевские процентные бумаги, когда они шли по самой низшей цене, и продавал, когда их курс повышался. Таким способом преумножила она свое состояние. Она много раз говорила, что готова отдать все, чем владеет, дабы стать мужчиной, и знает, что зависит это от меня.
Я сказал ей однажды, что и в самом деле могу осуществить сию операцию, но никогда не отважусь, поскольку принужден буду умертвить ее.
— Я знаю, — отвечала она, — знаю даже, какую смерть мне придется принять, и я готова.
— И какой вам представляется, сударыня, ваша кончина?
— Я умру от снадобья, что унесло Парацельса, — живо ответствовала она.
— И вы полагаете, душа его перенеслась в иное тело?
— Нет. Но знаю почему. Он не был ни мужчиной, ни женщиной, а надобно непременно быть тем или другим.
— Правда ваша, но известен ли вам состав снадобья и что без вмешательства Саламандры изготовить его невозможно?
— Так, наверное, и есть, но этого я не знала. Прошу вас, спросите у каббалы, есть ли у кого в Париже это снадобье.
Я тотчас понял, что она считает, будто снадобье есть у нее, и, не колеблясь, составил нужный ответ, изобразив глубокое удивление. Она ничуть не поразилась, а, напротив, восторжествовала.
— Вот видите, — сказала она, — не хватает единственно ребенка, носителя божественного семени. Я знаю, это в вашей власти, и не верю, что вам не достанет мужества решиться из-за неуместной жалости к дряхлому моему остову.
При этих словах я встал и отошел к окну, что выходило на набережную; так простоял я полчетверти часа, размышляя над ее безумствами. Когда я воротился к столу, за которым она сидела, она посмотрела на меня внимательно и взволнованно воскликнула:
— Возможно ли, друг мой? У вас на глазах слезы!
Я не стал ее разубеждать, взял со вздохом шпагу и ушел. Ее карета всякий день была в моем распоряжении и теперь ждала меня у ворот.
Брат мой был принят единодушно в Академию — на выставке его батальное полотно заслужило одобрение всех ценителей. Академия сама решила приобрести картину и уплатила брату пятьсот луидоров, что он за нее спросил. Он влюбился в Коралину и женился бы на ней, когда б она ему не изменила. Он так оскорбился, что, желая отнять у нее всякую надежду на примирение, меньше чем в неделю женился на танцовщице из кордебалета
[302]
Итальянской комедии. Свадьбу пожелал устроить г-н де Санси, церковный казначей, весьма любивший эту девушку; в знак благодарности за благое дело, что совершил мой брат, женившись на ней, г-н де Санси доставил ему заказы на картины от всех своих друзей, открыв дорогу к богатству, которого он добился, и великой славе, которую он завоевал.
