Агнесс искоса посмотрела на него. Он снова улыбался своей еле заметной улыбкой, и у нее появилось острое ощущение, что ей не удалось понять послание, зашифрованное в этой улыбке. Однако другое ощущение оказалось сильнее.
– Не нужно рассказывать мне всякие сказки, чтобы отвлечь, – грубовато заявила она. – У нас неприятности? Что это такое – остатки побоища?
Она подозревала, что ее слова не могли заглушить стук отчаянно колотящегося сердца. Мужчины на той стороне дороги отбрасывали длинные тени, нацелившиеся на них, как острые пики.
– Ангел-хранитель беглых дочерей простер над тобой свои крылья, – вздохнул Киприан. – Сегодня утром кучка упрямых прядильщиков-католиков пыталась провести здесь запрещенную процессию в честь Сретенья. Их к этому призвал священник деревушки Гумпендорф. Другая кучка, на этот раз упрямых прядильщиков-протестантов, Досрочно остановила движение процессии. – Он отбросил ногой камень, и тот лениво откатился, показывая то липко-красную, то светлую сторону. – В результате гарнизон красных мундиров из Верхнего Парадайсбастая
[19]
покончил со всем сразу: и с процессией, и с контрпроцессией, и с побиванием камнями, и с уличными боями. Ты прибежала сюда сразу после того, как все закончилось.
– А кто те люди, вон там?
– Это волки, которые всегда бродят по развалинам после таких вот историй…
– Но ведь мы им ничего плохого не сделали!
– На это обстоятельство, – нарочито спокойно сказал Киприан, – они великодушно закроют глаза.
Агнесс заставила себя идти дальше, пытаясь копировать расслабленную походку Киприана.
– А что мы теперь предпримем? – спросила она и почувствовала презрение к самой себе, уловив страх в своем голосе.
Они уже могли различить лица мужчин впереди. Те успели скроить преувеличенно изумленные мины, как если бы плохой комедиант пытался придать себе вид оскорбленной невинности. Агнесс понимала, что это лишь прелюдия к танцу, началом которого послужит возмущенный вопрос: «А что это вы тут делаете?» Уличным волкам доставляло удовольствие выдумывать предлоги для избиения, особенно в тех случаях, когда у них было явное преимущество в силе и они могли напасть без всякого предупреждения.
– Не волнуйся, – сказал Киприан. – У меня все под контролем.
В следующее мгновение он споткнулся, согнулся пополам, упал на колени, прижал руки к груди и начал отчаянно кашлять и отплевываться.
3
Андрей фон Лангенфель пристально смотрел через окно на сток для нечистот, впадающий позади дома во Влтаву. Он сначала должен был хорошенько протереть толстое стекло рукавом, чтобы увидеть хоть что-то. Он сделал это не задумываясь, поскольку в последние месяцы оно стало одной из его многих обязанностей в постоянно расширяющемся списке.
– Слушать, Андреа, сделать окна чисто, наука нуждаться в свете! Сделать камин чисто, наука нуждаться в свежий огонь! Сделать постель чисто, донна Лобкович снова хотеть получить пророчество! – Последняя фраза сопровождается лукавым подергиванием тяжелых век и дополнением: – А потом сделать так, чтобы тебя нет, пока донна Лобкович не уйти: мне не нужен публика в то время, когда я иметь женщина!
Зловонный, покрытый сажей осадок, лежавший на каждой поверхности в задней комнате маленького домика в безымянном проходе пронизанного каналами, грязного и сырого квартала к востоку от костела Девы Марии под цепью, было трудно удалить. Над этой местностью витал дух крушения; Андрей был достаточно чувствителен, чтобы уловить его. Здесь когда-то рыцари мальтийского ордена заложили первое здание будущего монастыря, охранявшее, как крепость, Карлов мост; благодаря ему выросли городские дома, чьи обитатели жили согласно законам мальтийских рыцарей; костел Девы Марии под цепью планировался как одно из грандиознейших зданий в Праге. Однако постоянная борьба с турками в Средиземноморье и большой оборонный флот, поддерживаемые центральным органом ордена, уже более полувека назад переселившимся на Мальту, истощили средства рыцарей. Битва под Лепанто, конечно, была победной, но она досталась ордену дорогой ценой – как в переносном, так и в прямом смысле и не дала сколько-нибудь Длительного эффекта. Церковь сейчас находилась в центре участка, окруженного потихоньку разваливающейся, крошащейся кирпичной кладкой и не оправдавшимися надеждами. К ее неоконченному фасаду и торчащим пенькам башен прилепились гниющие леса с развевающейся на ветру мешковиной, похожей на изношенный саван.
Андрей снова зажал в кулаке рукав своей рубашки и принялся протирать стекло. Неяркий свет мартовских сумерек попытался просочиться в помещение, однако вскоре оставил эти попытки. Здесь, в этом Богом забытом уголке Праги, все утопало в тени стен ветхих домов или увязало в мусоре; иногда, как казалось Андрею, все в этой маленькой части тонуло в безумии человека наверху, в Городе, – кайзера Рудольфа фон Габсбурга.
Андрей уже четвертый день сидел в одиночестве в маленьком домике. Он подозревал, что его господин и мастер больше не вернется, и чувствовал смесь странного сожаления и жалости к самому себе. Похоже, такая уж у него судьба – быть брошенным теми, на кого он полагался, и именно тогда, когда он осмеливался подумать, что самое плохое уже позади. Впрочем, похоже, ему на роду также было написано каждый раз складывать свою жизнь из осколков заново. Во всяком случае, Джованни Ското на той неделе как-то обронил, что кайзеру Рудольфу весьма понравилось его волшебство и в скором времени они закажут себе новый роскошный дом в переулке алхимиков в самом Городе. Теперь же единственным, что еще напоминало о существовании Джованни Ското, был жирный налет на стенах после его алхимических опытов. Где бы он сейчас ни находился, здесь его точно не было, а с ним ушли и все деньги, все платье и даже заплесневелый хлеб, которым они питались несколько дней и который так зачерствел, что его вполне можно было использовать в качестве краеугольного камня какого-нибудь оборонительного сооружения.
Мысли Андрея, однако, были не о сбежавшем господине и собственном неясном будущем – он глубоко погрузился в прошлое. К нему снова вернулся ночной кошмар, о котором он успел позабыть. Первые несколько лет жуткое сновидение посещало его нерегулярно, подобно посетителю, возникающему примерно раз в месяц и смущающему его иногда больше, иногда меньше. Бывали случаи, когда Андрей, прямо как в детстве, писался от всепоглощающего смертельного ужаса. Но ведь этот сон был не просто сном, а живым воспоминанием, каким-то образом получившим собственную жизнь и терроризирующим его. И лишь в последние пару лет он стал являться все реже, и Андрею почти удалось преодолеть страх перед возвращением кошмара. Однако вчера ночью сон снова напомнил о себе, обрушив на него звуки и картины, которые он так хотел забыть, что был готов отдать за это свою правую руку.
Снова и снова ему являлось искаженное лицо монаха, то, как он приближался к нему через монастырский двор, чтобы зарубить его топором, подобно тому как он проделал это с женщинами и детьми перед входом в монастырь, так же как он убил мать Андрея. Внезапно из разверстой орущей пасти убийцы показывалось блестящее острие арбалетного болта, и монах оседал, как пустая ряса, и падал на землю, прямо Андрею под ноги. Из его рясы выкатывалось что-то наподобие большой монеты, подскакивало на кочке и ударялось о ногу Андрея. Удар был несильным, но его хватило, чтобы вырвать мальчика из оцепенения.
