– Возблагодарим Господа, святой отец. Пусть Он и вас благословит.
Отец Ксавье ощутил легкость, которой не чувствовал ни разу за все семь дней, проведенных в закрытой келье монастыря бенедиктинцев. Это была легкость охотника, который сначала и не догадывался, где спряталась его добыча, но наконец выследил ее. Охотник знает, что его добыча сама может напасть на него, пока он не успел воспользоваться оружием, но сделает это из страха. Таков был ответ на вопрос, который он задавал себе столько же дней, сколько понадобилось Богу, чтобы сотворить мир: сможет ли он выполнить свою миссию, не останавливаясь в Градчанах, в центре осиного гнезда, в узловой точке власти, слухов, полуправды и извращенных фактов, в Магнитной горе всего, что бродит по ту сторону католической веры? Сможет ли он еще где-то, кроме царства кайзера-алхимика, получить надежду напасть на след, который приведет его к цели?
Ответом было «нет».
– Ну что ж, – проговорил он. – Как ты догадался?
– По голосу, отец. По голосу многое можно определить. Нужно только захотеть услышать. А что слепой умеет лучше, чем слышать? Подайте, люди добрые, подайте бедному слепому!
Отец Ксавье сделал шаг в сторону, когда один из прохожих наклонился, бросил в шапку монету, перекрестился и пошел дальше. Слепой кивнул с серьезным видом.
– И что тебе сказал мой голос?
– Он тихий, отец. Божьему человеку нет надобности громко говорить: он знает, что его услышат. У вас акцент, и я, кажется, узнаю в нем засушливые равнины, раскаленные камни и синеву холодного моря. Вы упомянули Бога, отец, а так рано утром и вне стен церкви нечасто услышишь имя Божье.
– Ладно, ладно, – сказал отец Ксавье. – Человеку с таким острым слухом можно только позавидовать.
– О нет, не завидуйте мне. Бог забрал у меня свет очей моих, потому что я несчастный грешник. Я раскаиваюсь и смиряюсь с наказанием, но не стоит мне завидовать, право, не стоит.
– Ты родом из Праги?
– Тридцать лет на мостовой, на улицах и под башнями – да, вот он я. Тридцать лет с поцелуем ангела на лбу и укусом дьявола на заднице, прошу прощения, отец.
– Ты хорошо ориентируешься здесь?
– Я дал имена каждому булыжнику на мостовой. Вот этот, – руки слепца заскользили по камням, – что торчит повыше остальных, это Горимир, а рядом с ним, широкий, это конь Горимира, Шемик,
[37]
он прыгает через городские стены и скользит вниз по откосу, чтобы спасти своего господина от приближающейся казни.
– А в Городе?
– Отец, ну как я могу не ориентироваться в Градчанах, где провел благословенные годы своей жизни? Я был слугой, мне было тепло и сухо, я каждый день ел досыта и пил допьяна, и это сделало меня легкомысленным и высокомерным. Да, сегодня я могу сознаться в этом, поскольку я – раскаивающийся грешник и мне принадлежит любовь нашего Господа Иисуса: я украл, и это открылось, меня лишили зрения и выбросили на улицу. Я вовсе не жалуюсь, отец, наказание было справедливым, но…
Отец Ксавье кивнул, вытащил монетку из своего тощего кошеля, подержал ее над кожаной шапкой, после недолгого колебания отодвинул руку на пару дюймов в сторону и разжал пальцы.
– …милосердие Господа нашего обострило мне другие чувства.
Монета упала на мостовую рядом с шапкой и подпрыгнула. Нога отца Ксавье рванула вперед и придавила к земле монету и руку слепца, оказавшуюся еще быстрее.
– Ай! – воскликнул слепец. – Черт побери!
Он попытался выдернуть руку из-под ноги отца Ксавье, но доминиканец навалился на нее всем своим весом. Слепец застонал и прекратил дальнейшие попытки освободиться. Полулежа у ног отца Ксавье, он повернул к нему искаженное болью лицо.
– Ну-ну, – отметил отец Ксавье. – Другие чувства, говоришь?
– Это что за дерьмо такое, отец?
– У тебя есть два варианта, – ответил монах. – Вариант первый: я срываю с тебя эту смехотворную повязку, которую ты покрасил в красный цвет с помощью ягодного сока, чтобы все узнали, как сильно ты тер ее, чтобы через оставшийся тонкий слой можно было видеть. И тогда можешь орать, призывая Бога в свидетели, что ты не обманщик, но твоя рука будет оставаться у меня под ногой до тех пор, пока сюда не придут городские стражи и не заберут тебя. А если тебе вдруг полезут в голову нехорошие мысли и ты решишь схватить меня свободной рукой, то подумай о том, что твои пальцы оказались прижатыми моей ногой из-за твоей глупой жадности и что я очень просто могу переломать тебе все пальцы, стоит мне только слегка сместить свой вес…
Под сандалией отца Ксавье что-то хрустнуло.
– А-а! – закричал попрошайка. – Ладно, ладно, я выбираю второй вариант!
– Что в твоем рассказе о работе слугой в Градчанах правда?
– Все, только меня не ослепляли! – проскулил нищий. – Прекратите, отец, я ведь согласился сыграть на вашей стороне!
Отец Ксавье поднял ногу. Нищий оторвал руку от мостовой и поднес ее поближе к повязке. Похоже, пальцы были раздавлены.
– О боже, больно-то как! – простонал он.
– Ты не так уж сильно и пострадал, так что прекрати ныть.
– Да благословит вас Бог, отец, и если вам на плечо когда-нибудь сядет ворон, то, надеюсь, он нагадит вам на шею!
– Как мне войти в Градчаны?
Плохо узнаваемое из-за повязки лицо изумленно повернулось к нему. Затем по покрытым струпьями скулам нищего скользнула улыбка.
– Недавно приехали в город, но уже слышали, что в царстве его всехристианского величества Гермеса Трисмегистоса
[38]
не очень-то жалуют рясы?
– Кто такой Гермес Трисмегистос?
– Кайзер сидит не только на собственном троне – он занимает также ведьмин трон. Вы разве не знали этого, отец? У кайзера есть все, что необходимо для мага: корни мандрагоры, сушеные тритоны, камни с дьявольскими письменами, заключенные в кристаллы демоны, безоары,
[39]
упавшие с неба камни. Он ставит опыты с порошком мумий и трупным жиром и пытается создать гомункулуса; он учится вместе с еврейскими раввинами и чаще сует нос в их заклинания, чем в Библию. Его потому зовут Гермесом Трисмегистосом, трижды великим…
