А в Знаменском, лежащем километрах в тридцати к востоку от Закатов, партизаны убили священника, отца Владимира.
Батюшке Александру отец Владимир не нравился. Он был заносчив, но это ещё куда ни шло, а вот зачем он так некрасиво произносил «Господу помолимся»? Почему-то отцу Владимиру казалось, что ударение надо ставить на последний слог, и получалось так:
– Господу памалимся-а-а!
Отец Александр однажды ему сделал замечание, когда гостил в Знаменском, на что тот дерзко ответил:
– Так в старину произносили.
И с чего он это взял? Непонятно…
Но теперь отец Владимир оказался мучеником за веру. Говорили, что прежде, чем его убить, партизаны вырезали кресты по всему его телу, и лишь потом прикончили ударом штыка в грудь.
Когда отца Владимира обнаружили, наперсный крест лежал у него во рту. «Неужели это он так зверствует?» – с печалью думал отец Александр о Луготинцеве.
Вскоре после этого убийства вместо эстонцев в село прибыл батальон кавказцев. Лихие абреки куда с большим усердием взялись за дело: прочёсывать окрестные леса да выкуривать оттуда партизан!
61
Тогда же, в канун Успения, в доме отца Александра появились Витя и Людочка. Произошло сие так: отец Александр сидел на террасе и зачем-то вычислял по глобусу с помощью линейки, каково расстояние от Закатов до Иерусалима. Вдруг он услышал дерзкий мальчишечий голос:
– Эй, мужик! Дай землю покрутить!
Отец Александр не сразу понял.
– Слышь, мужик, дай землю покрутить!
Тут он встал и подошёл к перилам террасы. Увидел лохматого мальчика в плохоньких одежонках.
– Какую землю? – спросил батюшка.
– Да вон у тебя! Которую ты линейкой мерял!
– А, глобус… – понял наконец священник.
Тут из кустов выскочила ещё и девочка:
– Не давайте ему землю крутить, лучше дайте нам чего-нибудь покушать!
– Откуда же вы такие?
Оборванные, исхудалые дети. Ему лет четырнадцать, ей лет восемь. В глазах – голодная тоска. Девочка одета в матросскую блузу, заношенную дочерна. Это особенно сразу тронуло сердце батюшки. Лицо у девочки взрослое, а одежда – ребёночная.
– Из Ленинграда мы, беженцы.
– А родители? Родственники?
– Родителей нет. Папу расстреляли перед самой войной за какой-то уклон, – рассказывал мальчик. – Мама в ссылке, писем нет. Мы жили с дедушкой и бабушкой под Ленинградом. Но они умерли от голода. А других родственников… мы не знаем, где они есть.
– А как вас величать?
– Величать – это что?
– Как зовут вас?
– Я – Витя.
– А я – Людочка.
– А лет вам сколько?
– Мне тринадцать, – сказал мальчик.
– А мне шесть, – сказала девочка.
– А фамилия?
– Попадьины.
– Это хорошо. Перед матушкой будет козырь. А куда ж идёте-то?
– Туда, где больше хлеба. На юг.
– Считайте, что пришли, мои дорогие. Заходите, сейчас мы вас обедом накормим. Аля! У нас радость великая! Пополнение в семействе!
Так матушку постиг новый удар со стороны батюшкиного великодушия. Поставив детям большую миску постных по случаю Успенского поста щей и дав по куску хлеба, она отвела мужа в соседнюю комнату:
– Смилуйся, отец Александр! Этих-то куда? Чем кормить будем всю ораву?
– Совершенно не орава, а вполне умеренная семья! – сопротивлялся отец Александр. – Найдем, чем прокормить. Первоотшельнику авве Павлу Фивейскому птичка ежедневно приносила хлебец, и он бывал сытый. Так же и мы должны бывать сытыми, насыщаясь немногим.
– Ну мы же не отшельники! Ты службу служишь – в семь утра начинаешь, а к двум часам дня только всё завершаешь! Откуда у тебя сил будет, опомнись!
– Не спорь со мной, а позови-ка Николая Николаевича, он там дрова колет. К тому же, заметь, какова у нашего пополнения знаменательная фамилия – Попадьины. Твои, стало быть, будут.
– Мои… – проворчала недовольно матушка, но взглянула на детей и смирилась.
– А сейчас-то можно мне землю покрутить? – спросил Витя.
– Валяй! – махнул ему рукой отец Александр, и тот радостно уселся в углу, крутил и крутил землю – глобус, найденный отцом Александром в алтаре, когда храм ещё только-только переставал быть клубом.
Пришедшему на зов матушки Торопцеву отец Александр торжественно объявил:
– Слушайте мой манифест. Непочтительный козёл, имеющий благозвучное имя Робинзон, сильно изнурил меня своими нападками. Постановляю к празднику Успения Богородицы сие жестоковыйное животное истребить. И употребить во благо людей для насыщения отощавших телес с домашним тестом, называемым в кулинарии лапшой!
62
Отдав это распоряжение, отец Александр отправился побродить по лесу – пособирать подосиновиков… Непочтительного козла ему было жаль. Положа руку на сердце, в глубине души отец Александр любил забияк, непокорных, неподвластных чужой воле. Он даже находил в чём-то сходство между собой и Робинзоном! Поначалу ведь и он пытался смириться с германским нашествием как с неизбежным злом, ниспосланным русскому народу за его тяжкий грех цареубийства и вероотступничества. Но чем дальше, тем больше нарастало в нём сопротивление, и хотелось на каждом шагу подстерегать тевтонцев и – бодать их!
Бродя по лесу, отец Александр представлял себе, как поведут на казнь Робинзона, и тяжко вздыхал…
Вернувшись через пару часов с полной корзиной подосиновиков, он не застал дома ни Алевтину Андреевну, ни детей, всполошился, но оказалось, что матушка затеяла баню: и сами давно не парились, и ленинградцев следовало отмыть, да и праздник завтра. У бедных Вити и Людочки от долгого недоедания тела были сплошь покрыты какими-то нарывами, да и отмывать этих несчастных детей пришлось долго. Зато как светились их лица, в глазах читалось: «Не верим своему счастью!» Но произносить вслух свои восторги у них уже не хватало сил.
Отец Александр поспешил в хлев – и успел. Торопцев как раз тащил Робинзона на заклание. Робинзон упирался всеми четырьмя ногами и, казалось, говорил: «Вы что, ошалели? Я буду жаловаться в комендатуру!»
– Николай Николаевич, оставь его, – не вынес мучительного зрелища батюшка. Он-то надеялся, что казнь уже свершилась! – Пусть сей Варрава дальше живёт. Давай лучше Зигфрида.
– Безрогого! – удивился Торопцев. – Да он же кроткий такой, покорный.
– А оттого, что он жирней Робинзоши.
– Нисколько он не жирней.
– Не спорь, Коля, жирней! А Витя и Люда, видал, какие исхудалые, им нужно сейчас жирку.
