— Я не понимаю, о чем идет речь, миссис Босворт.
Сработало. Она повысила голос:
— Доктор Босворт очень болен. Переутомление может свести его в могилу.
— Ваш отец пригласил меня с собой в «Уайтхолл». Я предполагал, что врач ему разрешил.
— Предполагал! Предполагать — не ваше дело.
Мой голос стал почти неслышным:
— Доктор Босворт говорил, что врач одобряет прогулки.
— Он не желает видеть своего врача — человека, который лечит его тридцать лет. Вы смутьян. Вы вульгарный проходимец. Мистер Норт, для занятий вас нанимала я. Ваши занятия окончены. С этой минуты! С этой минуты! Сколько я вам должна?
— Благодарю вас… Доктор Босворт меня ждет. Я зайду к нему в кабинет попрощаться.
— Я запрещаю — ни шагу дальше.
У меня наготове был еще один прием. Теперь я повысил голос:
— Миссис Босворт, вы очень бледны. Вам дурно! Подать вам воды?
— Мне нисколько не дурно. Извольте говорить тише.
Я заметался и закричал:
— Мистер Виллис! Мистер Виллис! Есть тут кто-нибудь? Миссис Тэрнер! Сестра!
— Прекратите эту чепуху. Мне нисколько не дурно.
Я побежал через холл, продолжая кричать:
— Нюхательные соли! Помогите! Асафетиду!
Я опрокинул стол. Появилась Персис. Появилась миссис Тэрнер. Появился Виллис. Из кухни выбежали служанки.
— Тише! Мне нисколько не дурно!
— Врача! У миссис Босворт обморок. — Я вспомнил сокрушительную фразу из романов XVIII века: — Расшнуруйте ее!
Виллис так резко придвинул кресло, что негодующая миссис Босворт упала в него. Персис опустилась на колени и похлопывала ее по рукам. В дверях кабинета появился доктор Босворт, и в комнате все стихло.
— Что тут происходит, Сара?
— Ничего! Этот олух поднял шум на пустом месте.
— Персис?
— Дедушка, тете Салли вдруг стало плохо. К счастью, здесь был мистер Норт и позвал на помощь.
Это было как в пышной опере — чувство облегчения, когда все выходит наружу. Миссис Босворт встала и подошла к отцу:
— Папа, либо это чудовище покинет дом, либо я!
— Виллис, позовите доктора Макферсона. Сара, ты устала. Ты слишком много работала. Миссис Тэрнер, будьте добры, отведите миссис Босворт в ее комнату. Ложись в постель, Сара, в постель! Персис, останься здесь. Виллис!
— Да, сэр.
— Принесите мне виски с содовой. Мистеру Норту тоже.
Виски! Это распоряжение ясно показало миссис Босворт, что ее власть кончилась. После многих лет овсяной кашицы — виски. Отстранив миссис Тэрнер, она направилась к лестнице.
— Не прикасайтесь ко мне! Я прекрасно могу идти сама.
— Доктор Босворт, — сказал я, — я глубоко уважаю миссис Босворт. Я, конечно, перестану сюда ходить, поскольку ей это так неприятно. Вы разрешите мне остаться еще на несколько минут, чтобы поблагодарить вас за удовольствие, которое доставили мне встречи с вами?
— Что? Что? Нет, мы должны поговорить. Персис, ты можешь побыть с нами?
— Да, дедушка.
— Мистер Норт считает, что должен с нами расстаться. Надеюсь, мы сможем встречаться с ним время от времени в Читальных залах.
Виллис принес напитки. Доктор Босворт поднял стакан со словами:
— Сегодня доктор Тедески рекомендовал мне немного виски по вечерам.
Мы с Персис не переглянулись, но, по-моему, у нас обоих было чувство, что мы чего-то достигли.
Так кончились мои занятия в «Девяти фронтонах».
Дом покинули и я и миссис Босворт: она — чтобы погостить у близкой подруги в Англии, я — чтобы предложить свои услуги кому-нибудь другому. Но, как я уже сказал читателю, мои отношения с обитателями «Девяти фронтонов» на этом не оборвались.
В конце лета я случайно встретил доктора Босворта. Он был сердечен, как всегда. Он доверительно сообщил мне, что возраст не позволит ему справиться с таким сложным делом, как основание Академии философов; но он замыслил другой проект — пока что втайне: он намерен построить и содержать клинику для «блестящего молодого терапевта доктора Тедески».
6. Рип
В конце июня я с удивлением обнаружил, что человек, которого я хорошо знал в университете, живет в Шестом городе Ньюпорта. Как-то раз, под вечер, я катил на велосипеде домой по авеню и вдруг услышал, что меня окликают из проезжающей машины:
— Теофил! Теофил! Какого черта ты здесь делаешь?
Я встал у обочины. Обогнав меня, машина тоже остановилась. Из нее вылез человек и, смеясь, подошел ко мне. Он со смехом хлопнул меня по спине, ткнул в грудь, схватил за плечи и затряс, как щенка. Только через несколько минут я узнал Николаса Ванвинкля. Всю жизнь — и в школе, и в университете, и на военной службе — его, понятно, звали Рипом. В их семье бытовало предание, что Вашингтон Ирвинг близко знал его деда и как-то попросил в письме разрешения дать фамилию ван Винкль симпатичному старику из его рассказа о голландцах, живших в горах Катскилл. Ему любезно разрешили, и результат известен всему миру.
Имя Рип ван Винкль снова стало знаменитым, потому что человек, который так бесцеремонно обошелся со мной на Бельвью авеню, был прославленным асом, одним из четырех наиболее отличившихся ветеранов «с нашей стороны» и грозой (вызывавшей молчаливое восхищение) немцев. Он должен был окончить Йейл в 1916 году, но среди тех, кто получал диплом в 1920-м, многие прервали учение, чтобы пойти на войну — одни добровольцами в канадскую армию, до того как наша страна начала воевать; другие, как мой брат и Боб Хатчинс, вступили в санитарные отряды во Франции и на Балканах, а уже потом перевелись в действующую армию. Многие из прошедших войну студентов, которых раскидало по всему свету, вернулись в Йейл в 1919 и 1920 годах, чтобы закончить образование. Я не был близок с Рипом — он вращался в гораздо более светском кругу, принадлежал к цвету jeunesse dorée
[17]
и к тому же был международной знаменитостью; но я много раз беседовал с ним в Елизаветинском клубе, где он мог бы с легкостью сойти для нас за сэра Филипа Сиднея — этот идеал рыцарственности. Высокий, красивый, богатый, отличавшийся во всех видах спорта (только в футбол и бейсбол не играл), он был прост в обхождении, чего недоставало большинству чопорных и высокомерных людей его coterie
[18]
— сынкам стальных и финансовых королей.
Однажды в полдень, поздней весной 1921 года, вскоре после того, как закончилось мое годичное учение в Риме, я случайно столкнулся с ним в Париже, на авеню Опера. Мы встретились у входа в «Кафе де Пари», и он сразу же пригласил меня пообедать. Он нисколько не потерял своей простоты и непосредственности. На следующий день, по его словам, он возвращался в Америку, чтобы жениться «на самой лучшей девушке в мире». Мы чудесно провели этот час. Мне и в голову не пришло, что платил он за наше угощение из последних денег. За минувшие пять лет я его ни разу не видел и ничего не слыхал о его личной жизни. Пять лет — большой срок в позднюю пору юности. Ему теперь было тридцать пять, а выглядел он лет на десять старше. Живость, с которой он меня приветствовал, скоро уступила место плохо скрытому унынию или усталости.
