— Чтобы зарабатывать деньги.
— Вы не похожи на… бедного.
Я рассмеялся.
— Ну что вы, Чарльз, я очень беден, но — весел.
— Вы состояли в каком-нибудь обществе… и тамошних клубах?
— Я был членом Альфа-Дельта-Фи и Елизаветинского клуба. Ни в одном из привилегированных обществ не состоял.
Он впервые поглядел на меня.
— Вы пытались вступить?
— При чем здесь пытался? Мне не предлагали.
Еще один взгляд.
— Вы очень из-за этого огорчались?
— Может быть, не приняв меня, они поступили мудро. Может быть, я бы им совсем не подошел. Клубы предназначены для людей, у которых много общего. Вам, Чарльз, в каких бы клубах хотелось состоять? — Молчание. — Лучшие клубы создаются по интересам. Например, в вашем родном городе, в Балтиморе, уже сто лет существует клуб, по-моему, один из самых привлекательных на свете — и самый недоступный.
— Это какой?
— Он называется Клуб кетгута. — Чарльз не верил своим ушам. — Издавна известно, что между музыкой и медициной существует какое-то сродство. В Берлине есть симфонический оркестр, состоящий из одних терапевтов. Вокруг института Джонса Хопкинса собралось такое созвездие врачей, какого нет ни в одном заведении мира. В Клубе кетгута состоят самые знаменитые профессора, и каждый вторник вечером они собираются и исполняют камерную музыку — потому что каждый из них не только профессор, но и умеет играть на фортепиано, скрипке, альте, виолончели и, может быть, даже на кларнете или пикколо.
— На чем?
— На пикколо. Вам известно, что это такое?
Произошла странная вещь. Крапчато-красное лицо Чарльза стало сплошь багровым.
Вдруг я понял, — ба! — что для маленького мальчика слово «пикколо», благодаря простому созвучию, полно волнующе-жутких и восхитительных ассоциаций с «запретным» — с тем, о чем не говорят вслух; а всякое «запретное» слово стоит в ряду слов, гораздо более разрушительных, чем «пикколо». Чарльз Фенвик в шестнадцать лет переживал фазу, из которой он должен был вырасти к двенадцати. Ну конечно! Всю жизнь он занимался с преподавателями; он не общался с мальчиками своего возраста, которые «вентилируют» эти запретные вопросы при помощи смешков, шепота, грубых шуток и выкриков. В данной области его развитие было замедленным.
Я объяснил, о каком инструменте идет речь, и, чтобы проверить свою догадку, расставил ему еще одну западню.
— В Саратога-Спрингсе есть женский Клуб всадниц — тоже очень привилегированный: миллионерши держат лошадей и выпускают их на состязания, но сами почти не ездят. Насчет этого клуба есть старая шутка: некоторые называют его Клубом задниц — дамы сидят не на лошадях, а на задницах.
Сработала и эта. Красный флаг снова взвился. Я безмятежно продолжал:
— Вы в каком клубе хотели бы состоять?
— Что?
— Балтиморским врачам даром не нужен клуб миллионерш в Саратога-Спрингсе, а те едва ли будут обмирать от камерной музыки… Впрочем, я отнимаю у вас время. Теперь вы можете сказать мне, хотите ли вы со мной поработать над тонкостями французского языка? Будьте совершенно откровенны, Чарльз.
Он сглотнул и сказал:
— Да, сэр.
— Отлично! Когда вы опять будете во Франции, какой-нибудь знатный человек, возможно, пригласит вас и Элоизу к себе в загородный дом и вам будет приятно, что вы свободно ведете беседу и… Я посижу здесь и подожду вашу мать. Не смею больше отрывать вас от тренировки. — Я протянул руку; он пожал ее и встал. Я улыбнулся: — Не рассказывайте эту маленькую историю про Саратога-Спрингс там, где она может вызвать смущение; она годится только для мужского слуха. — И я кивнул в знак окончания разговора.
Вернулись миссис Фенвик с Элоизой.
— Чарльз не прочь немного позаниматься, миссис Фенвик.
— О, как хорошо!
— Мне кажется, тут много значило слово Элоизы.
— А мне можно приходить на занятия?
— Элоиза, вы и так хорошо владеете французским. При вас Чарльз не раскроет рта. Вы можете не сомневаться, что мне вас будет не хватать. А сейчас я хочу обсудить кое-какие подробности с вашей матерью.
Элоиза вздохнула и отошла.
— Миссис Фенвик, есть у вас десять минут? Я хочу изложить вам программу.
— Конечно, мистер Норт.
— Мадам, вы любите музыку?
— В детстве я серьезно думала стать пианисткой.
— Кто ваши любимые композиторы?
— Когда-то был Бах, потом Бетховен, но последнее время меня все больше и больше тянет к Моцарту. Почему вы спрашиваете?
— Потому что одна малоизвестная сторона жизни Моцарта поможет вам понять, что затрудняет жизнь Чарльзу.
— Чарльз и Моцарт!
— Оба пострадали в отрочестве от одного и того же лишения.
— Мистер Норт, вы в своем уме?
(Здесь я должен прервать рассказ для короткого объяснения. Читатель, безусловно, заметил, что я, Теофил, не колеблясь выдумываю мифические сведения либо для собственного развлечения, либо для удобства других. Я не склонен говорить ни ложь, ни правду во вред ближнему. Нижеследующий пассаж, касающийся писем Моцарта, — правда, которую легко проверить.)
— Мадам, полчаса назад вы уверяли меня, что вы не из робкого десятка. То, что я собираюсь сказать, касается материй, которые многим кажутся низменными и даже отвратительными. Само собой, вы можете прервать мой рассказ, когда вам будет угодно, но, мне кажется, он объяснит, почему Чарльз — замкнутый и несчастливый юноша.
Она смотрела на меня молча, потом схватилась за подлокотники кресла и сказала:
— Я слушаю.
— Изучавшим переписку Моцарта известны несколько писем кузине, жившей в Аугсбурге. В тех, что опубликованы, много звездочек, означающих сокращения. Ни один издатель и биограф не решится опубликовать их полностью из боязни огорчить читателя и бросить тень на образ композитора. Эти письма к Bäsle — так в Германии и в Австрии уменьшительно называют двоюродную сестру — сплошная цепь детских непристойностей. Не так давно знаменитый писатель Стефан Цвейг купил их и напечатал со своим предисловием, чтобы ознакомить с ними своих друзей. Я этой брошюры не видел, но один знакомый музыковед из Принстона подробно пересказал мне их и предисловие Стефана Цвейга. Письма — что называется, скатологические, то есть речь идет о телесных отправлениях. Судя по пересказу, в них нет или почти нет намеков полового характера — только «клозетный юмор». Они написаны в позднем отрочестве и ранней юности. Чем объяснить, что Моцарт, так рано созревший, опустился до инфантильных шуток? Прекрасные письма отцу, в которых Моцарт подготавливает его к известию о смерти матери в Париже, написаны вскоре после этого. Герр Цвейг указывает, что Моцарт был лишен нормального детства. Ему еще не было десяти, а он уже сочинял и исполнял музыку целыми днями, до поздней ночи. Отец возил его по Европе как вундеркинда. Помните, он взобрался на колени к королеве Марии-Антуанетте? Я не только преподавал в мужской школе, но и работал летом воспитателем в лагерях, где приходится спать в одной палатке с семью — десятью сорванцами. У мальчиков бывает период, когда они буквально одержимы этими «запретными» темами. Нестерпимо смешными, волнующими и, конечно, опасными. Считается, что хихикать любят девочки, но уверяю вас, мальчики девяти — двенадцати лет будут полчаса хихикать по поводу какого-нибудь мелкого физиологического происшествия. Свои переживания, связанные с табу, они выплескивают в компании. Но Моцарт — если говорить фигурально — никогда не играл на дворе в бейсбол, никогда не купался на бойскаутском привале. — Я помолчал. — Ваш сын Чарльз был оторван от своих сверстников, и весь этот совершенно естественный процесс детского постижения нашей телесной природы был загнан в подполье — и стал болезнью.
