— Не могу. А почему?.. Для чего? Откуда вы знаете?
— Вас пошлет ваш начальник. И захватите обручальное кольцо. Вы нашли свою фрау баронессу.
— Вы меня с ума сведете.
— Я вам напишу. Отдохните как следует. Не забудьте помолиться. Я устал как собака. Спокойной ночи.
Я вернулся к себе. У меня родилась идея. Устроить это мне поможет Эдвина.
14. Эдвина
Когда в комнате тети Лизеллоты мой взгляд упал на Эдвину и по моим щекам потекли слезы, я ощутил облегчение не только оттого, что кто-то меня заменит, — я увидел старого и любимого друга. Я знал Эдвину — знал ее в 1918 году как Туанетту или миссис Уиллз. Все эти недели у миссис Крэнстон, когда ее так часто вспоминали — невесту Генри и «звезду пансиона» из комнаты над садом, — ее иначе, как Эдвиной, не называли. Однако я сразу понял, что мой старый друг и есть долгожданная Эдвина.
Вот как я с ней познакомился.
Осенью 1918-го мне был двадцать один год и я служил в форте Адамс в Ньюпорте. Меня произвели в капралы и наградили недельным отпуском, чтобы съездить домой и показать мою новую нашивку родителям, сестрам и народу. (Мой брат воевал за океаном.) Я возвращался в часть через Нью-Йорк и сел на пароход линии Фолл-Ривер, шедший в Ньюпорт. Старожилы до сих пор вспоминают эти пароходы с прочувствованными вздохами. По части роскоши и романтики там было все, о чем только можно мечтать. Большинство кают выходили на палубу, и двери были забраны деревянными жалюзи, которые можно было открыть для проветривания. Подобные удобства мы видели только в кинофильмах. Так и казалось, что сейчас постучат в дверь, мы откроем, и прекрасная незнакомка под густой вуалью умоляюще прошепчет: «Пожалуйста, впустите меня и спрячьте. За мной гонятся». Ах! Мы плыли с затемнением. Тусклые синие лампы указывали входы во внутреннюю часть корабля. Я пробыл на палубе час, с трудом различая статую Свободы, береговую линию Лонг-Айленда и, может быть, высокие «американские горы» Кони-Айленда. Все время с холодком в спине я ощущал, что за нашим плаванием следят перископы вражеских подводных лодок — злобных крокодилов, притаившихся под водой, — но понимал, конечно, что из-за такой мелкой рыбешки, как мы, они не будут себя обнаруживать. Потом я спустился вниз, где был громадный, ярко освещенный обеденный салон, бар и несколько гостиных — сплошь резное дерево, надраенная медь, бархатные драпировки — тысяча и одна ночь. Я пошел в бар и заказал безалкогольное пиво. Другие пассажиры, насколько я заметил, подкреплялись из собственных фляжек, носимых в заднем кармане брюк. (Я в те времена не пил, за исключением особо благоприятных случаев, ибо в восьмилетнем возрасте на глазах растроганного папы и представителя Общества трезвости в Мадисоне, штат Висконсин, дал обет пожизненного воздержания.) Я сел ужинать в окружении величаво парящих официантов в белых сюртуках и перчатках. Я воздержался от «черепахи по-балтиморски», обратившись к более дешевым блюдам. Ужин стоил мне полунедельного жалованья, но он его стоил. Солдатское жалованье было ничтожным. Правительство полностью нас обеспечивало; часть жалованья сразу вычитали и посылали близким; у солдата было ощущение, что конец войны, как и собственный зрелый возраст, невообразимо далек. Мне сказали, что пароход набит до отказа. Около девяти он должен причалить в Фолл-Ривере, и там сойдут те, кто едет в Бостон и на север. В Ньюпорте пассажирам предстояло высадиться в шесть утра. Спать мне не хотелось, и, уничтожив черничный пирог с мороженым, я вернулся к одному из многочисленных столиков возле бара и опять взял пиво.
За соседним столиком ссорилась элегантная чета. С дамой мы сидели спиной к спине. В ту пору, чтобы как-то разнообразить монотонную жизнь в форту, я усердно вел Дневник и уже сочинял в уме рассказ об этом путешествии. Я не испытываю угрызений, подслушивая чужие разговоры в общественных местах, а чтобы не слушать этот, мне пришлось бы пересесть за другой столик. Мужчина был пьян, но слова выговаривал внятно. У меня создалось впечатление, что он «не в себе», сумасшедший. Его жена сидела очень прямо и, судя по ее замечаниям, пыталась одновременно успокоить его и пожурить. Она уже дошла до точки.
— Ты за этим стояла, все годы. Ты их против меня настраивала.
— Эдгар!
— Все ваши разговоры про мою язву. Нет у меня язвы. Ты пыталась меня отравить. Сговорились всей семейкой.
— Эдгар! За последние три года я всего несколько раз встречалась с твоей матерью и братьями — и всегда на твоих глазах.
— Ты им звонишь. Когда я ухожу из дома, ты часами с ними разговариваешь. — И т. п. — Это ты забаллотировала меня в клубе, будь он проклят.
— Не представляю, как этого может добиться женщина.
— Ты ловкая. Ты всего добьешься.
— Ты нагрубил самому мистеру Кливленду. Вице-президенту клуба — при всех… Пожалуйста, иди спать, отдохни. Через семь часов нам сходить. Я тут посижу, а когда ты уснешь, тихонько приду в каюту. — К ним подошла женщина. — Вы можете ложиться, Туанетта. Вы мне не понадобитесь, пока не дадут гудок высаживаться.
Туанетта явно мешкала. В ее голосе послышались настойчивые нотки:
— Мне надо заняться шитьем, мадам. Тут светлее. Я посижу часок у эстрады. Я слышала разговор, что сегодня ночью ждут непогоду. Если я вам понадоблюсь, я в семьдесят седьмой каюте.
Мужчина сказал:
— Правильно, Туанетта. Объявите номер своей каюты всему пароходу.
— Завтра, Эдгар, я попрошу тебя извиниться перед Туанеттой. Ты забыл, что тебя воспитывали как джентльмена — и сына сенатора Монтгомери!
— Женские голоса! Женские голоса! Намеки, шпильки! Попреки! Не могу больше. Сиди себе сколько хочешь, пока пароход не утонет. Я иду спать и дверь запру. Твой несессер выставлю в коридор. Можешь ночевать с Туанеттой.
— Туанетта, вот мой ключ от каюты. Будьте добры, соберите мои вещи в несессер. Эдгар, посиди здесь, пожалуйста, пока Туанетта собирает мои вещи. Я не скажу ни слова.
— Где официант? Я хочу рассчитаться. Официант! Официант! Что тебе надо в моем кошельке?
— Если я договорюсь о другой каюте, мне понадобятся деньги. Я твоя жена. И здесь тоже расплачусь.
— Стой! Сколько ты берешь?
— Может быть, мне придется дать казначею за каюту.
Эдгар Монтгомери встал и мрачно прошелся по салону. Я краем глаза увидел его хмурое, страдальческое лицо. Такие усы, как у него, мы называли «плакучей ивой». Он заглянул в игорный зал и в кафе (алый шелк и позолоченные зеркала).
Пришла Туанетта с несессером. Я обернулся и увидел, что она спускается по большой лестнице. Она была, как мне представлялось, в форме французских горничных — зимней, для улицы. Это был строгий шерстяной жакет и юбка темно-синего цвета; поверх, наверное, надевался длинный свободный плащ. Костюм был облегающий, и края оторочены (так, кажется?) черной тесьмой. Если простота вам по вкусу, девушка была чрезвычайно элегантна. Но что меня потрясло — это ее осанка. На двадцать втором году жизни я был не слишком сведущ в таких делах, но еще в шестнадцать я видел в Сан-Франциско танцы труппы «Ла Аргентина», а в Нью-Хейвене копил деньги на концерты испанских танцоров и даже придумал для них собственные характеристики: «стальная спина» испанок, «шаг тигрицы», «надменность недотроги» (по отношению к партнеру). Туанетта спустилась по лестнице, не только не глядя под ноги, но вообще не опуская взора ниже уровня горизонта. Елки! Ole! Вот это выправка! Вскоре она исчезла из поля зрения.
