Отчим кивнул:
— Правда, если ты находишься во дворце. Нет, мы должны действовать по-другому. Я знаю некоторых сенаторов, которые питают к нему жгучую ненависть. Попробую там осторожно прощупать почву.
— Когда император ожидается обратно?
— Летом, самое позднее в августе.
Цереал задумчиво произнес:
— Несчастный Лепид недооценил его популярность в армии. Что могут знать легионеры в Азии и Африке о его истинной сущности? При любой возможности он одаривает их, и они трижды подумают, прежде чем совершить опасный шаг. Теперь рейнские легионы вычищены и отданы под командование Сульпицию Гальбе, верному, надежному человеку императора. Калигула, может быть, и сумасшедший и считает себя богом, но у его безумия есть логика. Это могут быть не только шпионы, но и постоянное недоверие, возможно, его трусость, ведь страх делает его изобретательным и дальновидным.
— Но когда-нибудь с ним это случится, — воскликнул Папиний, — и надеюсь, что умирать он будет долго и мучительно, чтобы прочувствовать все, что испытывали его жертвы.
Цереал поднял руки.
— Мне все равно, как он умрет, лишь бы побыстрее.
На обратном пути в Рим Калигула еще раз нанес короткий визит германским легионам. Он до сих пор не простил им, что те из верности своему командиру были готовы выступить против него, императора. Правда, Сульпиций Гальба поменял почти всех трибунов, центурионов и часть солдат, но мстительная натура Калигулы не чувствовала удовлетворения. Поэтому он велел новому легату явиться и потребовал от него казни всех оставшихся легионеров Гетулика. Гальба, старый солдат, был возмущен, но сохранял внешнее спокойствие.
— Если ты хочешь услышать мое скромное мнение, император, то я не советовал бы тебе так поступать. Люди не захотят понять, почему их наказывают смертью за то же, за что других, признанных виновными, просто выкинули из легиона.
Калигула смерил ледяным взглядом офицера, дерзнувшего иметь мнение, отличное от его, императора и бога.
— Значит, ты противоречишь мне, — с тихой угрозой в голосе проговорил он.
— Нет, император, я не противоречил, я изложил свое мнение. Если в будущем это будет запрещено офицерам, то надо издать соответствующий указ.
Калигула провел в детстве и юности достаточно времени в армии, чтобы понимать — с офицерами нельзя обходиться так же, как с римскими сенаторами и патрициями.
— Ты прав, Гальба, и император должен прислушиваться к обоснованным советам. Хорошо, я смягчаю свой приговор и милостиво разрешаю казнить каждого десятого из тех, кто служил Гетулику. Позаботься о том, чтобы они собрались на тренировочном плацу — без оружия!
И с этим Гальба не был согласен, зная, что потеряет всякий авторитет, позволь он случиться подобному. Легат собрал трибунов и примипилов и без утайки сообщил им о намерении императора.
— Солдаты должны выстроиться на краю лагеря, вдоль палаток, чтобы их не смогли окружить со всех сторон. Дайте им понять, что собирается сделать император. Когда появятся преторианцы, они легко смогут спрятаться в палатках или при необходимости вооружиться. Я, во всяком случае, и не подумаю отдавать на расправу лучших людей.
Поскольку о прямом нарушении императорского приказа речь не шла, офицеры единодушно выразили согласие.
Итак, легионеры знали, что им грозит опасность, и выстроились вдоль лагеря. Калигула наблюдал за ними издалека и приказал когорте всадников окружить людей, а потом убить каждого десятого. Когда легионеры — а их было почти пять тысяч человек — завидели приближающихся всадников, они исчезли между палаток.
Гальба обратился к Калигуле:
— Боюсь, что они что-то заподозрили и вооружатся, потому что не чувствуют за собой вины. Дело может кончиться кровавой бойней! Я только надеюсь, что мне удастся надлежаще защитить тебя.
Теперь Калигула испугался.
— Прикажи всадникам возвращаться, Гальба, но предупреди своих людей, что наказание только отложено. Если они в следующие двенадцать месяцев продемонстрируют примерное поведение, я прощу их.
— Это настоящее решение, мой император! Я передам людям твои слова и могу заверить, что они будут так же верно служить тебе, как и все остальные.
Прежде чем император продолжил свой путь, из сената прибыла делегация, чтобы поздравить его с «победой» в Британии и просить как можно скорее вернуться в Рим.
— Да, я вернусь! — мрачно выкрикнул император, похлопал по мечу и добавил: — И его принесу с собой!
Делегаты втянули головы, с опаской поглядывая по сторонам. Повсюду стояли солдаты охраны, готовые к нападению, и каждый знал, что стоит императору кивнуть, как его голова покатится на песок.
Но Калигула продолжил свою речь:
— И скажите достопочтенным отцам, что я возвращаюсь к тем, кто этого желает, то есть к народу и всадникам, но не к сенату! Я не желаю видеть ни одного сенатора, встречающего меня у ворот, и не хочу от них никаких почестей. Я сам с форума оповещу народ о своей победе, это заменит мне любую честь со стороны льстивого, пропитанного ненавистью сената.
Вздохнув с облегчением, делегация вернулась в Рим, но императорское послание посеяло среди сенаторов страх и подозрительность. Некоторые из достопочтенных отцов предпочли тихонько исчезнуть, но большинство остались и ждали, как стадо овец, теша себя надеждой, что их только остригут, но не убьют.
Серные ванны так благотворно подействовали на больную ногу Хереи, что он скоро снова смог приступить к службе, однако в отсутствие императора особенно делать было нечего. Половина преторианцев отправилась вместе с ним в поход, унося часть страха, который тяжелым ядовитым облаком нависал над Римом.
Преторианцы во времена Калигулы во многом потеряли свой авторитет, и Херея чувствовал это на каждом шагу. Когда он в сопровождении своих людей шел или ехал верхом по городу, окна и двери закрывались, бродяги прятались, а матери звали своих детей домой. Как будто он, Херея, когда-нибудь обидел ребенка!
И Марсии пришлось это почувствовать, когда она вместе с рабыней шла на рынок. Ее толкали, задевали, плохо обслуживали, а соседки просто избегали ее. Это тяготило Херею больше всего, потому что причина была ему ясна, но какое отношение ко всему этому имела его жена?
Префекту Аррецину Клеменсу часто поступали жалобы, что преторианцев используют как палачей и сборщиков налогов, и надо было дать понять императору, что пора изменить положение дел.
Изменить? Но как? Клеменс прекрасно знал, что Калигулу едва ли заботили подобные проблемы, поскольку он придерживался мнения, что те, кому так хорошо платят, должны быть готовы и кое-что вытерпеть. Но безусловная верность префекта императору к тому времени уже пошатнулась. С тех пор как один сенатор оговорился, обратившись к нему, как к «верховному палачу», Клеменс задумался. Правда, тот человек сразу же извинился и умолял не докладывать императору, но у префекта осталось что-то похожее на горький привкус правды. Поскольку Клеменс часто по долгу службы общался с Каллистом, он упомянул случай, не называя имени сенатора, и откровенно рассказал о частых жалобах его людей.
