Возбужденный своей речью, Калигула, как тигр в клетке, принялся метаться от стены к стене, при этом его пестрые шелковые одежды распахнулись и взору Сабина предстали тонкие волосатые ноги императора. Жирное тело, длинная худая шея и бледное лицо с высоким мрачным лбом и неподвижными глазами так отталкивающе подействовали на него, что трибун почувствовал приступ тошноты. Но он радовался, что теперь маска пала и он понял, что движет императором, чего он хочет, чего боится и что планирует.
— Я сделаю все, что в моих силах, но…
— Ты не должен там долго оставаться, — сказал Калигула, — я не хочу, чтобы ты чувствовал себя измученным. В конце концов ты вызвался добровольно, и, поверь мне, я сумею оценить твое рвение. Ты проведешь на острове два месяца, самое большее три. Достаточно времени, чтобы выяснить, доверяет она тебе или нет. Ты молод и красив, Сабин, наверняка у тебя много женщин…
— Но ни одной настоящей, император. Мне не посчастливилось найти такую, как Цезония Августа.
Император польщенно засмеялся.
— Такого счастья на твою долю не выпадет, его суждено испытать только богам, потому что Цезония неповторима — да, она такая единственная. Но это не значит, что другие для меня не существуют. Я могу за день осчастливить пять женщин, даже дюжину — сила богов, ты понимаешь. — Калигула остановился и странно посмотрел на Сабина. — Я говорю с тобой, как с равным. Итак, хватит, пора заканчивать! Ты знаешь, что должен делать. Завтра утром тебя заберут и доставят в Остию, а оттуда на остров.
Сабин был рад, что ему не пришлось целовать ноги императора, что вошло в последнее время в обычай. Все казалось ему странным сном. Император доверял Сабину, даже на какое-то время снял маску и показал свое истинное лицо.
Или это было таким же театральным выступлением, как сцены с переодеванием? Может, он просто заманивал его в ловушку, как многих других, которых хвалил и поощрял, а чиновники в суде между тем составляли на бедолаг обвинительные акты? Но Сабин должен был пойти на риск, как охотник, которому надо очень близко подойти к зверю, чтобы убить его.
Торговец зверями, которому во дворце всегда платили много и в срок, запомнил каждое слово, услышанное на симпозиуме. Он доложил дежурному преторианцу о своих наблюдениях, повторив то, что сказал Папиний:
«Что бы делал Калигула, если б узнал, сколько других мечей и кинжалов ждут его?»
Офицер зафиксировал донос и передал дальше. В конце концов он оказался у Аррецина Клеменса, префекта преторианцев, который, чтобы самому не нажить неприятностей, был обязан дело расследовать, и Секста Папиния арестовали. Юноша запутался в своих показаниях, противоречил сам себе, что становилось все более подозрительным, поэтому о случившемся решили доложить императору.
— Пытать, пока он не назовет имен, и следите, чтобы не умер! — приказал Калигула.
Допрос учинили в застенках Палатина, потому что император хотел сразу быть в курсе событий. Знающие свое дело палачи подняли Папиния на дыбу, ломая суставы. Голова мученика болталась от боли из стороны в сторону, он кричал, стонал, что-то лепетал, но не ответил ни на один вопрос. Тогда второй палач схватился за плеть с вплетенными шипами. Натянутая кожа лопнула уже при первых ударах, заставив Папиния издать жуткий рев. После двадцати ударов его спина и ягодицы превратились в кровавую массу.
— Прекратить! — приказал наблюдавший за допросом преторианец. — Император хочет, чтобы он остался в живых.
— Ну, Папиний, назови имена! Кто держит наготове мечи и кинжалы, ты должен знать. Тебе надо назвать всего пару имен, и мы отвяжем тебя и позовем врача.
От боли Папиний искусал губы и язык, и из его наполненного кровью рта доносилось только неясное бормотание. Они отвязали его, поднесли кружку вина к потрескавшимся губам. С трудом сделал он несколько глотков, вздохнул тяжело и закрыл глаза.
— Ты не спать должен, а говорить! — заорал преторианец и подал знак палачам. Те сразу же подвесили Папиния на дыбу и снова принялись за дело. Юноша теперь только тихо поскуливал, а скоро совсем затих.
— Если вы его убьете, император укоротит вас на голову, — пригрозил преторианец.
Но что было делать? Папиний не желал говорить, поэтому его оставили в покое и доложили императору о положении дел.
— Тогда попробуем по-другому. Арестуйте его отца и доставьте сюда. Как его имя?
— Его зовут Аниций Цереал, император.
Цереала сразу же привели в пыточную, где он нашел сына в полусознательном состоянии, похожего на кусок разодранного мяса. Он в ужасе отвернулся.
— Я хотел бы поговорить с императором.
Калигула сразу принял его.
— Ну, сенатор, похоже, твой сын вынашивал планы государственной измены. К сожалению, пытка не развязала ему язык, но ты видел, что от него осталось. Боюсь, не много. Ты ведь тоже замешан в заговоре, Цереал? Или сын не посвятил тебя?
Сенатор Аниций Цереал знал, что его будут пытать так же, как сына, и знал, что сил выдержать жуткие пытки у него не хватит. Его приемный сын был все равно потерян, он должен был — если переживет мучения — умереть от меча палача. А остальные, примкнувшие к ним?
Цереал не был ни героем, ни стоиком. Он стал заговорщиком — так он по крайней мере убеждал себя, — только поддавшись уговорам сына, и не понимал, почему должен вместе с другими идти ко дну.
— Ты что, онемел? — прикрикнул на него Калигула.
Цереал поднял глаза, посмотрел в искаженное пороком и обжорством лицо, содрогнувшись от бесчувственного взгляда, и понял, что была одна-единственная возможность выпутаться из этой злополучной истории. Он должен был выдать заговорщиков, предоставив себя воле императора.
— Могу я поговорить с тобой с глазу на глаз, император?
Калигула прогнал всех, и только два германца остались стоять рядом с ним, как две колонны.
Калигула отмахнулся.
— Эти не считаются, они не знают латыни. Итак?
Цереал поставил на карту все.
— Я обо всем расскажу, император, если ты при свидетелях пообещаешь освободить меня от наказания. И еще одно: поскольку я о заговоре только знал, но не принимал участия, преступление мое состоит исключительно в молчании. Ты как отец поймешь, что я не мог заставить себя донести на сына. Я заклинал, его отказаться от этой затеи снова и снова! Но юность безрассудна, и, к сожалению, я не имел успеха. У меня слабое сердце, император, я не перенесу и самой легкой пытки. Тогда ты окажешься снова ни с чем и будешь каждый день бояться за свою жизнь. Поэтому, если я заговорю, то потребую не только безнаказанности, но и высокого вознаграждения, которое позволит мне спокойно и без забот провести остаток дней в моем загородном имении.
— Если ты поможешь полностью раскрыть заговор, я пообещаю тебе при свидетелях безнаказанность и вознаграждение. Сотни тысяч сестерциев достаточно?
