Император нанял вольноотпущенника Протогенеза только для того, чтобы тот вел черные списки будущих приговоренных и периодически вносил поправки. Он сидел у входа в курию, в то время как сенаторы робко приветствовали всем известного учетчика смертников и быстро проходили на свои места. Когда появился Прокул, Протогенез сказал ему полным упрека голосом:
— Меня-то ты приветствуешь, но ты ненавидишь императора!
После этих слов убийцы набросились на Прокула и изрезали его своими ножами почти на куски. Особенно усердные сенаторы подбегали и кололи своими грифелями тело умирающего, который так и не понял, почему его убили, как дикого зверя на арене. Вскоре появился и император, к ногам которого сенаторы с гордостью подтащили кровавые останки несчастного. Калигула довольно кивнул и провозгласил:
— Можете считать, что я помирился с вами! Надеюсь, из ваших рядов выкорчевано все, что могло бы нанести вред империи.
Калигула снизошел до примирительного жеста, освободив обвиненного ранее в оскорблении величия консула Помпея Пенна. Его возлюбленную Квинсилию наградили за молчание под пыткой восемью тысячами сестерциев. Когда уже поседевший консул хотел поцеловать в знак благодарности руку императора, Калигула убрал ее и вытянул ногу.
«Он остается верным себе», — думал Валерий Азиатик, который оказался свидетелем этой сцены. Азиатика, по-прежнему входящего в узкий круг приближенных императора, никто не заподозрил в причастности к заговору, и совершенно справедливо, поскольку он, хоть и знал о нем, только благосклонно наблюдал издалека. Азиатик считал богов изобретенной человеком фикцией, потому что Олимп, по его мнению, являлся лишь отражением земных отношений, и никто из богов не мог служить образцом, так же как и никакое религиозное или философское видение мира не могло быть поднято до высот идеала. Но он по-прежнему придерживался стойкого убеждения, что Рим не мог позволить долгое время выносить на троне мнящего себя божеством полусумасшедшего.
Поэтому как-то само собой получилось, что он присоединился к кругу сенатора Анния Виниция, который с одобрения Каллиста и Клеменса готовил новый заговор. Эти люди не были идеалистами, поскольку в основе их действий лежали конкретные мотивы. Но ни планов, ни договоренностей, как надлежало вскрыть гнойный нарыв, пока не существовало.
Даже в страшном сне не могло присниться Виницию, Каллисту, Клеменсу и всем остальным, что кому-то из них придется убить Калигулу собственными руками. Все они уже давно позаботились о будущих временах, надежно припрятав нажитое.
На одном симпозиуме циничный Азиатик высказался довольно ясно по этому поводу:
— Мы все желаем нашему Сапожку хорошего палача, и в Палатине не сыщется ни одного человека нашего ранга, который бы думал по-другому, но никто не желает этим палачом быть. Кому хочется войти в историю убийцей императора? Убивать можно только ему, нашему жестокому богу, для которого понятия справедливости давно не существует. Он заменил его новым, обозначающим его высшую добродетель — да, так он считает! — понятием «бесстыдство». Сам себя он видит мерилом всех и всего, и даже перед нашими великими поэтами не сдерживает своего спесивого высокомерия. Он не стесняется называть Вергилия невежественным, а историка — Ливия болтуном и пройдохой.
— К сожалению, это недостаточное основание для убийства, — сухо заметил Клеменс.
Азиатик засмеялся.
— Конечно, нет, поскольку всем вам кажется достаточным основанием то, что он всех нас схватил за горло. И могу только согласиться. Это даже противоестественно — позволить угрожать себе и, возможно, даже лишить себя жизни такому низкому, жалкому человеку. Это все равно как если бы вонючая крыса нападала на благородного скакуна.
Виниций от души рассмеялся.
— Во имя богов! Ты сравниваешь нас со скакунами. Метафору с крысой еще можно назвать меткой, но скакуны…
— Большинство сравнений всегда неудачны, мне просто ничего другого не пришло в голову. Но вернемся к теме: кто это сделает? Каждый день, проведенный в бездействии, может привести нас на Гемониевы ступени. Никто этого не хочет, но что делать? Собственно, продвижение дела целиком зависит от тебя, Клеменс. Ты единственный, кому позволено носить в его присутствии оружие, и Калигула до сих пор считает тебя своим доверенным другом и слугой.
— К сожалению, все изменилось, — поспешил защитить себя Клеменс. — С того момента, как он разыграл перед нами с Каллистом сцену самоубийства, он больше не подпускает меня близко и делает все, чтобы натравить нас друг на друга. Подтверди, Каллист.
Толстый секретарь согласно кивнул:
— Все точно. Не проходит и дня, чтобы император не сделал о Клеменсе какого-нибудь пренебрежительного замечания. Потом он обычно выжидает моего одобрения, которое я, конечно же, высказываю, чтобы не привести его в бешенство.
Клеменс добавил:
— А мне он постоянно жалуется, что на Каллиста больше нельзя положиться, и интересуется, кого бы я предложил на его место. Пока мне удавалось отговориться тем, что императорский секретарь и префект преторианцев выполняют настолько разные задания, что мой совет окажется, скорее всего, никчемным.
Виниций воскликнул:
— Но как раз так он и добьется, что мы объединимся против него, вместо того чтобы возненавидеть друг друга и шпионить за всеми. Кроме Геликона и переписчика, кандидатов в покойники, у Калигулы больше не осталось преданных людей во дворце. Оба знают, что падут вместе с ним, поэтому всегда будут его поддерживать.
Он обратился к Клеменсу:
— Вам, преторианцам, легче. Вы всегда можете сослаться на приказ, и следующий император поспешит прежде всего осыпать вас деньгами и подарками.
— Может быть, но за это нам приходится выполнять всю грязную работу, которой никто не позавидует, — спокойно ответил Клеменс.
Каллист согласно кивнул.
— Верно, и мы снова коснулись нашей темы: кто выполнит всю грязную работу? Хотя я бы скорее определил это как героический подвиг освободителя.
Вопрос был адресован Клеменсу, который вдруг стукнул себя кулаком по колену:
— Конечно! Почему я сразу о нем не подумал? Я знаю одного подходящего человека, но имя его называть не хочу, потому что пока не уверен в его согласии. Обо всем расскажу вам в ближайшие дни.
С тех пор как император женился, он не часто беспокоил Пираллию. Она с его согласия переселилась из дворца в маленький старый дом недалеко от форума Цезаря, который приобрела на подаренные Калигулой деньги. Прежнее ремесло Пираллии пришлось оставить, так как это было желанием императора. Он сказал, ей с серьезным видом:
— Кто хоть однажды ложился в постель с богом, не должен осквернять себя связями с обычными людьми.
Иногда ее приглашали на пиры и праздники, где она играла на своей лютне и исполняла дерзкие песенки. Если иногда после этого Калигула брал ее в свои покои, так только для того, чтобы скоротать бессонные ночи. Он метался по своему обыкновению из угла в угол и говорил, говорил без остановки, перескакивая с одной темы на другую. При этом он беспрестанно пил, пока, утомленный речами и вином, не засыпал далеко за полночь. Пираллия же, следуя его желанию, должна была оставаться рядом, и она не могла не любить этого неугомонного, одержимого, жестокого и сумасшедшего человека. Всему, что он совершил, она находила оправдание, а однажды даже сказала прямо в лицо:
